Дэвид Уоллес - Бесконечная шутка

– Разве так Ребенок движется к своей нужде, Кевин? – спрашивает Харв.

– Давай, Кевин! – кричит мужчина с пышной бородой.

– Выпусти Ребенка!

– Пусть идет Ребенок, Кев.

И так самым ярким и полнокровным воспоминанием Хэла о неантинаркотическом Собрании, ради которого он по ошибке проехал пятьдесят километров, захлебываясь слюной, станет старший брат напарника по парным старшего брата Хэла на четвереньках на дакронилом ковре, ползком – с трудом, потому что одна рука прижимала к груди мишку, так что он как будто прихрамывал на пути на трех конечностях к Хэлу и удовлетворителю нужд за его спиной, оставляя коленями параллельные бледные колеи на ковре, болтая головой и глядя вверх и мимо Хэла с лицом, которое не описать словами.

Потолок дышал. Вздувался и улегался. Разбухал и опадал. Палата была в отделении травматологии в больнице Святой Елизаветы. Когда бы он ни посмотрел, потолок разбухал и снова сдувался, блестящий как легкое. Когда Дон был огромным младенцем, мать переехала с ним в небольшой пляжный домик сразу за дюнами общественного пляжа в Беверли. Аренда была невысокая, потому что в крыше зияла большая рваная дыра. Неизвестного происхождения. Кроватка нестандартного размера Гейтли стояла в маленькой гостиной пляжного домика прямо под дырой. Владелец маленьких коттеджей за дюнами закрыл дыру с помощью степлера и толстого прозрачного листа полиуретана. Попытка как-то исправить ситуацию. На ветру Северного побережья полиуретан вздувался и опадал, и выглядел как какая-то чудовищная вакуоль, вдыхающая и выдыхающая прямо над маленьким Гейтли, лежащим с широко открытыми глазами. С наступлением зимы и усилением ветра у дышащей полиуретановой вакуоли, казалось, появились характер и индивидуальность. Гейтли, где-то в четыре года, считал вакуоль живым существом, и называл ее Герман, и очень ее боялся. Он не чувствовал правую часть тела выше пояса. Не мог по-настоящему пошевелиться. Больничная палата была как в тумане, как все комнаты при лихорадке. Гейтли лежал на спине. На краю зрения материализовались привиденческие силуэты, висели какое-то время и затем дематериализовались. Потолок вздувался и опадал. От дыхания самого Гейтли саднило глотку. Ее словно изнасиловали. Размытая фигура на соседней койке сидела очень неподвижно и вроде бы с коробкой на голове. Гейтли видел один и тот же ужасный этноцентрический сон, в котором он грабит дом азиата, и привязывает его к стулу, и все пытается завязать ему глаза с помощью качественного упаковочного шпагата из ящика под телефоном на кухне азиата. Но азиат по-прежнему может видеть сквозь шпагат и продолжает неотрывно смотреть на Гейтли и непроницаемо моргать. Плюс у азиата нет носа и рта, только гладкая кожа на их месте, и на нем шелковый халат и страшные сандалии, и на ногах нет волос.

То, что Гейтли воспринимал как световые циклы и события в ненормальной последовательности, – это на самом деле он то терял, то приходил в сознание. Этого Гейтли не воспринимал. Ему, скорее, казалось, будто он всплывает вдохнуть воздуха, а его утягивает под какую-то поверхность. Однажды, когда Гейтли снова всплыл подышать, он обнаружил на стуле прямо рядом с койкой жильца Крошку Юэлла. Тонкая ручонка Крошки была на перилах койки, похожих на рамку детской кроватки, а его подбородок лежал на руке, так что его лицо находилось очень близко. Потолок вздувался и улегался. Свет в палату падал из ночного коридора. По коридору и мимо двери скользили медсестры в дозвуковой обуви. Слева от Гейтли, за койкой размытого сидящего мальчика с квадратной головой, появился высокий и сутулый привиденческий силуэт, кажется, присевший на подоконник на фоне темного окна, сутулый и дрожащий. Потолок округлился и снова улегся плоским. Гейтли скосил глаза на Юэлла. Юэлл сбрил короткую белую козлиную бородку. Его волосы были настолько чистые и белые, что приобретали розовый оттенок из-за кожи головы. Юэлл беседовал с ним уже какое-то время. Это была первая полная ночь Гейтли в отделении травматологии в больнице Святой Елизаветы. Он не знал, какой сегодня день недели. Из всех его естественных ритмов меньше всего сбился циркадный ритм. Правую сторону словно замуровали в горячий цемент. И еще ноющая пульсация, как ему казалось, в большом пальце на ноге. Он смутно думал про сходить по-большому, если и когда. Юэлл как раз что-то увлеченно рассказывал. Гейтли не понимал, шепчет Юэлл или говорит нормально. В свете дверного проема скользили медсестры. Их тапочки были такие беззвучные, что медсестры как будто катились на колесиках. На плитку пола в коридоре прямо за дверью палаты наискосок падала бесстрастная тень неизвестного в шляпе, как если бы прямо за дверью сидел бесстрастный человек, привалившись к стене, в шляпе.

– Моя жена зовет душу «личностью». Как в предложении: «В твоей личности есть что-то безнадежно темное, Элдред Юэлл, и «Дьюарс» это пробуждает».

Пол в коридоре почти наверняка выложен белой плиткой, с матовым передраенным блеском в ярком флуоресцентном свете. Посередине коридора тянулась какая-то красная или розовая полоска. Гейтли не понимал, что думает Крошка Юэлл, – без сознания он, или проснулся, или что.

– А в плохую компанию в отрочестве я угодил в осенней четверти третьего класса. То была группка жестких ирландских юнцов пролетарского происхождения, приезжавшая автобусом из спальных районов Восточного Уотертауна. Сопливые носы, домашние стрижки, протертые манжеты, скорые на расправу, помешанные на спорте, души не чаявшие в хоккее в кроссовках на асфальте, – сказал Юэлл, – и тем не менее, как ни странно, именно я, неспособный и раза подтянуться для Президентских физических нормативов, быстро стал предводителем сбившейся шайки. Дети рабочих словно восхищались мной из-за каких-то не вполне понятных качеств. У нас сложилось нечто наподобие клуба. Нашей униформой стали серые плоские кепки. Местом сборищ нашей ватаги служило брошенное бейсбольное поле Малой лиги. Наш клуб гордо именовался «Воровской клуб». Смысловое название, а не эвфемизм, выбрали по моему предложению. Название придумал я. Ирландские юнцы безропотно уступили. Они полагали меня мозгом предприятия. Слушались меня практически беспрекословно. Во многом благодаря моим ораторским способностям. Даже самый жесткий и жестокий ирландский юнец уважает хорошо подвешенный язык. Клуб сложился ради воплощения в жизнь одной мошеннической схемы. После школы мы обходили дома, звонили в двери и собирали пожертвования для «Проекта «Надежда юношеского хоккея». Такой организации не существовало в природе. Емкостью для пожертвований служила банка из-под кофе Chock Full O' Nuts, обмотанная креппом с надписью «Проект «Надежда Юношеского Хоккея». Юнец, соорудивший банку для пожертвований, в пробном варианте написал «хокей» с одним «к». Я высмеял его за ошибку, и все члены клуба смеялись над ним и глумились. Жестоко, – Юэлл не отрывал взгляда от грубых синих тюремных квадрата и кривого креста на предплечьях Гейтли. – На хоккеистов мы смахивали исключительно благодаря наколенникам и клюшкам, позаимствованным без спроса из кладовки в спортзале. По моему приказу клюшки держали так, чтобы надпись «СОШ Зап. – Уот.» не маячила на виду. У одного юнца под кепкой была маска вратаря, у прочих – наколенники и клюшки в правильной хватке. Наколенники надевались наизнанку, по той же причине. Я даже не умел кататься на коньках, а мать строго-настрого запрещала грубые игры на асфальте. Я носил галстук, и после каждого сбора аккуратно причесывался наново. Говорил всегда я. «Краснобай» – вот как прозвали меня юнцы-хулиганы. Все они были ирландскими католиками. С востока на запад Уотертаун сперва католический, затем армянский, наконец, смешанный. Парни с востока едва не падали ниц перед моим даром вешать лапшу на уши. В разговоре со взрослыми я был исключительно хорош. Я звонил в дверь и юнцы выстраивались позади меня на крыльце. Я рассказывал об обделенной молодости, и командном духе, и свежем воздухе, и важности спорта, и альтернативе плохой компании на улицах после школы. Я говорил о матерях в компрессионных чулках и старших братьях – инвалидах войны со сложными протезами, которые болеют за обделенных юнцов в сражении против команд с куда более дорогой экипировкой. Я обнаружил, что у меня есть дар – недетское ораторское мастерство с эмоциональным воздействием. Впервые я почувствовал личную власть. Я выступал без репетиций, изобретательно и трогательно. Самые жестокосердные домовладельцы, которые выходили на порог в майках-алкоголичках с литровой банкой пива, с щетиной и выражением минимального милосердия на лице, к тому моменту, когда мы покидали их крыльцо, часто открыто рыдали. Меня называли славным юнцом, хорошим мальчиком и гордостью мамки и бати. Меня так часто трепали по голове, что приходилось носить с собой зеркало и расческу. Зачастую банку было тяжело нести по возвращении в логово, где мы прятали ее за шлакобетонной настенной скамьей. К Хэллоуину мы выручили больше ста долларов. В те времена это была серьезная сумма.