Арундати Рой - Министерство наивысшего счастья

Завтра утром Гулабия будет уволен. Тысячи таких, как он, выстроятся в очередь, чтобы заменить его. (Возможно, одним из соискателей станет и безвестный уличный поэт.) Но сейчас Гулабия безмятежно спит и видит сон. Во сне у него достаточно денег, чтобы прокормиться, так что он может немного отсылать домой, в деревню, своей семье. В его сне деревня до сих пор существовала. Она еще не стала дном водохранилища. Рыбы еще не плавали по комнатам его дома, заплывая туда в окна. Крокодилы еще не отгрызали ветви у тутовых деревьев, а туристы не разъезжали на глиссерах над его полями, разбрызгивая в воздухе радужные от дизельного топлива облака брызг. Во сне его брат Луария еще не был экскурсоводом на дамбе и не рассказывал туристам о чудесах, сотворенных этой дамбой. Мать его еще не работала уборщицей у главного инженера электростанции, чей дом был построен на земле, ранее принадлежавшей матери. Во сне ей еще не приходилось воровать манго со своих собственных деревьев. Она еще не жила в колонии переселенцев в железной хижине с железной крышей, на которой летним днем можно было жарить лук. Во сне Гулабии река еще была жива и мирно текла в своих берегах. Голые дети сидели на камнях и играли на самодельных дудочках, а в жаркие дни купались в речке вместе с буйволами. В лесах, покрывавших прибрежные холмы, жили леопард, олень с ветвистыми рогами — замбар и ленивый, неповоротливый медведь. В этих лесах во время празднеств жители деревни собирались со своими барабанами, пили и танцевали по многу дней.

От прежней жизни у Гулабии остались лишь воспоминания, дудочка и серьги (которые ему было запрещено носить на работе).

В отличие от безответственного Гулабии Вечаньи, который пренебрег своими обязанностями и не смог уберечь от поругания серебристую «Хонду», Джанак Лал Шарма, «ответственный за туалет», не спал и работал в поте лица, внося поправки в свой регистрационный журнал — толстую тетрадь с загнутыми уголками страниц. Деньги в бумажнике были аккуратно разложены по купюрам одинакового достоинства. Для мелочи у Джанака был отдельный кошелек. Свою заработную плату он увеличивал, разрешая активистам, журналистам и телевизионщикам подзаряжать мобильные телефоны, ноутбуки и камеры в розетках туалета по цене шести душей и одного испражнения (то есть за двадцать рупий). Иногда он позволял людям покакать по цене малой нужды и не заносил это в свой гроссбух. Поначалу он осторожничал с антикоррупционными активистами. (Их было легко отличить — они были не так бедны, как остальные, но зато более агрессивны; они были модно одеты в джинсы и футболки, но носили шапочки, как у Ганди, украшенные портретом по-детски улыбавшегося старика.) Джанак Лал Шарма брал с них справедливую, официальную цену за отправление соответствующих физиологических надобностей и тщательно фиксировал это в журнале. Однако многие активисты, особенно вторая волна — эти были агрессивнее первых, — стали возмущаться: почему им приходится платить больше, чем остальным. Вскоре и с ними бизнес пошел по накатанной колее. Пользуясь дополнительным заработком, он нанял уборщика, так как, хотя поддержание чистоты в туалете тоже входило в его обязанности, убираться было немыслимо для человека его касты и происхождения (он был брамином). Убирался в заведении некто Суреш Бальмики, который, как явствовало из самого его имени, принадлежал к касте, которую большинство индусов открыто, а члены правительства тайно, называли кастой говночистов. При нарастающем волнении в стране на площадь прибывали все новые и новые толпы протестующих и новые телевизионные команды, и даже при необходимости платить зарплату Сурешу Бальмики у Джанака Лала оставалось достаточно денег, чтобы платить за маленькую квартирку.

Напротив туалета, на той же стороне дороги, что и телевизионщики (но на серьезной идеологической дистанции), находилось то, что люди на площади называли Границей: манипурские националисты требовали возвращения Закона об особых полномочиях вооруженных cил, который позволял военнослужащим убивать «по подозрению»; тибетские беженцы требовали свободы Тибета, но самой необычной и самой уязвимой группой была Ассоциация Матерей пропавших без вести. Сыновья этих женщин — а их были многие тысячи — пропали без вести, ведя войну за независимость Кашмира. (Было что-то жуткое в идущем сандтреком и бесконечно повторяющемся возгласе «Привет, мам!», «Привет мам!», «Привет, мам!»… Но, к счастью, Матери не воспринимали это как издевательство, потому что называли себя по-кашмирски «модж», а не «мам».)

Это был первый визит представительниц Ассоциации в федеральную столицу. Здесь были не только матери, но и жены, сестры и даже маленькие дети пропавших без вести. У каждой женщины была плакат с фотографией пропавшего сына, брата или мужа. На общем плакате значилось:

Этот плакат ни разу не попал в кадр телевизионных камер — даже случайно или по ошибке. Большинство из тех, кто ратовал за Подлинное Освобождение Индии, приходили в ярость при мысли о независимости Кашмира и о смелости кашмирских женщин.

Некоторые Матери, так же как некоторые жертвы трагедии в Бхопале, уже давно успели приесться и себе, и другим. Они рассказывали свои истории на бесконечных митингах и трибуналах — этих международных супермаркетах горя, вместе с другими жертвами других войн в других странах. Они часто и много плакали публично, но из этого не выходило ничего хорошего и полезного для них. Ужас, который им пришлось пережить, постепенно оделся прочной непробиваемой броней.

Путешествие в Дели стало неудачным экспериментом для Ассоциации. Женщин забрасывали каверзными вопросами во время импровизированной пресс-конференции, им угрожали расправой, и дело дошло до того, что властям пришлось вмешаться — полиция взяла Матерей под охрану. «Мусульманские террористы не заслуживают прав человека! — выкрикивали тайные янычары Гуджарата ка Лаллы. — Мы видели ваш геноцид! Мы знаем, как вы проводили этнические чистки! Наши люди уже двадцать лет живут в лагерях беженцев!» Находились молодые люди, которые плевали в фотографии убитых и пропавших без вести кашмирских мужчин. «Геноцидом» и «этническими чистками» они называли массовый исход из Кашмирской долины кашмирских пандитов, когда в девяностые годы борьба за свободу обернулась вооруженным противостоянием и некоторые группы мусульманских боевиков стали нападать на крошечное индуистское население. Несколько сотен индусов были жестоко убиты, а когда правительство объявило, что не сможет обеспечить их безопасность, почти все кашмирские индусы — почти двести тысяч человек — снялись с насиженных мест и бежали в лагеря беженцев на равнине Джамму, где многие из них продолжали жить до сих пор. Некоторые янычары Лаллы, бесновавшиеся в тот день на Джантар-Мантар, как раз и были теми кашмирскими индусами, потерявшими свои дома, семьи и имущество.