Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

– Что с вами, мужчина? – взглянула она в моё перерезанное испугом лицо.

– Мне страшно. Я боюсь.

– Чего?

– Не знаю, не знаю, не знаю, не знаю, этой скорости, этой ночи, этого вагона, этих людей, что храпят рядом.

– Успокойтесь, мужчина, – достала она ключ от бытовки из кармашка пиджака. – Посмотрите на меня, я же спокойна. Вот и вы успокойтесь.

Она действительно была скалой, высокой мощной скалой, которую не могли сдвинуть с места никакие штормы.

– Выходите за меня замуж, – уткнулся я в грудь скалы, ощутив себя маленьким судёнышком, пытающимся спрятаться от шторма в её тихой гавани.

– Совсем расклеился мужик, – погладила она меня по голове и после подняла аккуратно её со своей буферной зоны, чтобы посмотреть в глаза. – Вроде трезвый.

– Выйдете?

– Значит, меня вы не боитесь? – оборвала цепь моих причитаний она.

– Нет.

– Вот и хорошо, вот и славно, значит, всё не так уж и плохо. Враги отступают. А-то я думала, уже надо наряд вызывать, чтобы отбиться, – засмеялась она обворожительно собственной шутке и открыла своё купе. – Заходи, – пригласила она меня, – я тебе чаю сварю сейчас.

– Понимаете, у меня страшно болен отец, – начал сбивчиво объяснять я, чувствуя, что нервная дрожь, схватившая было меня в тёмной подворотне страха, отпускает, что я становлюсь ей неинтересен.

– Вы своих мыслей боитесь. Садись, можно я на «ты», по-простому.

– Вы как психолог.

– Станешь тут психологом. Бывает, такое вытворяют, – разбирала в шкафчике чайные дела проводница. – А сколько отцу?

– Семьдесят пять.

– Хороший возраст, я своих раньше похоронила. Так что ты не переживай, все мы там будем. Я понимаю, что отец, но иногда и дети тоже умирают, а им бы ещё жить да жить. Тем более он же у тебя ещё живой. Соберись, тряпка! – снова засмеялась она.

– Нехорошо раньше времени хоронить живых. Вот сейчас выпьешь чаю, и всё пройдёт, я тебе обещаю.

Слова её странным образом начали доходить до меня, словно лекарство стремительного действия. И поезд уже как будто не так болтало, и рельсы стучали по тарелочкам не так рьяно. Раньше я не понимал, что такое фобия: боязнь темноты, одиночества, высоты. Замкнутых пространств. Всё это вызывало во мне смех. Но вот я и сам оказался в этой западне фобий.

– Думать – это страшно. Надо меньше думать, больше делать, – одной рукой взяла она два, уже огранённых железом, стакана на которых уже висели косички пакетиков, и вышла, чтобы залить кипятком. – Может, тебе водки налить? Как ты? – открыла она кран бойлера.

– Уже гораздо лучше, – становились все вокруг роднее и поезд, и ночь, и я сам. – Лучше чаю.

– Это было похоже на море, которое начинало штормить и всё время выбрасывало меня на тот же берег, и как только я хотел из него выбраться, меня не отпускала пучина. Оно играло со мной, как кошка с пойманной мышью, в ужасную игру Danse Macabre, – лил я душу ночному портье девятого вагона.

– Слабые вы, мужики. Трепать языком научились, а слова эти ничего не стоят.

– Просто у нас тонкая душевная организация.

– А у нас толстая?

– Стройная.

– Не смеши, – поправила свою синюю форменную юбку на впечатляющих бёдрах проводница, стряхнув с неё крошки печенья. – У меня первый муж был такой рубаха-парень, такой красавчик. Не выдержал, сломался.

– Ушёл?

– Увели. Я же всё время в рейсах. Поначалу встречал с цветами, потом уже с кислой миной, но я не сразу заметила, что цветов-то уже нет.

Я представил, как молодой муж несётся к станции, срывая цветы с клумбы, он торопится на свидание с любимой, но пока он бежит через весь город, цветы его теряют лепестки, и вот уже когда он у цели, в руках у него только голые стебельки. «Почему же он так долго бежал? Тачка! Да, будь у него тачка, он бы не цеплялся за каждую встречную и привёз настоящий букет чувств», – продолжал я глупое расследование почему же так произошло.

– У него есть машина?

– Есть, а при чём здесь машина?

– Так, уже ни при чем. Сколько я за чай должен?

Проводница замолкла, обижаться она умела.

– Извини, я так шучу по-идиотски.

– Сначала спаси, потом ноги как об коврик. Не надо так шутить, вообще не надо шутить, если не умеешь.

– Маша, прости меня. Я тупой идиот.

– Иди спать, часа три уже болтаем, – улыбнулась устало Маша. – Я тоже вздремну. Разбужу сменщицу. Только ты к ней не лезь. Она не станет церемониться, точно наряд вызовет. При слове «церемония» я снова вспомнил о своём дурацком предложении.

Утром на выходе из вагона ярко светило солнце, кошмаров как ни бывало. Всем надели наушники с радио 80-х, в головах царапало хрипотцой «А что ей до меня, она уже в Париже». Я пропустил всех пассажиров и вышел последний, обнял Машу:

– Спасибо за тёплый приём, моё вчерашнее предложение в силе, – заговорщицки прошептал я ей на ушко.

– А я думала, ты уже забыл, – засмеялась она.

– Нет, всю ночь об этом думал.

– Нет, ты слабый. Мне нужен мужчина-скала, который сможет сдерживать мои приливы и отливы.

– И сможет говорить поступками, – добавил я.

– Точно, так что побереги силы для них. Мужчина – это тот, кто всегда настоящий. А ночью надо спать, с теми, кого любишь.

– Спасибо тебе за всё, Маша! – никак не хотел я её отпускать, так как успел заметить, что Алиса меня не встречала, хотя должна была. Я шёл по перрону, сквозь тех, кто ещё ждал своих, кто уже дождался и, обменявшись объятиями, схватился за чемоданы. Мне было хорошо и свободно: пообниматься уже успел, багажа у меня не было. Было настроение. Если есть настроение, то любить себя начинаешь с утра, потом любишь квартиру, компьютер, потом друзей, работу, машину, город, снова квартиру, и так по кругу, пока тебя кто-нибудь не полюбит, не выведет из этого круга.

– Катя, мне нужно отправить букет цветов, узнайте, пожалуйста, кто это может сделать быстро и качественно. Помните, мы как-то уже отправляли.

– А кому?

– Одной хорошей женщине по имени Маша.

– Хорошо, – почувствовал я, как за стенкой смутилась ревностью Катя. Она хотела что-то ещё спросить, но добавила лишь: – Нужен адрес получателя, точнее, получательницы.

– Запишите: Московский вокзал.

Он позвонил неожиданно, в очередной раз сказал, что сегодня не может, она выковыряла ноги из блестящих туфель, сняла с шеи золотую цепочку и долго смотрела, как звенья её играли друг с другом, переливаясь улыбками, держась обручально одной тесной связью.

– Я люблю его, – стала размышлять она вслух, – он судя по всему – другую, та – своего идеального мужа, муж – любовницу, инстинктивно. Все любят не тех, пора выходить из круга, – порвала она драгоценную нить лёгким усилием.

Рука жены тоже инстинктивно потянулась к шее и нашла там закованную в цепи золотую монетку, которую Максим подарил давным-давно, сняв со своей шеи. Которую она почти не снимала, только иногда после ссор. Она даже вспомнила его слова, когда спросила, что значит эта монетка.