Дарья Бобылёва - Сборник произведений

И вот уже было совсем непонятно, где же тут море, а где набережная, и в какой теперь стороне гостиница с мамой и папой. Но страшно не было — может, до поры до времени, — было интересно, и отчаянно, и необыкновенно, точно собираешься съехать с самой высокой горки. Просыпались южные люди, подметали побелевший асфальт, из-под которого рвалась к солнцу крепкая настойчивая зелень — не то что дома во дворе, сныть да недотрога в вечной холодной тени, сорвешь — исплачется соком, оставит одну бледную вялую шкурку в пальцах. Люди бродили неспешно по улицам, останавливались поболтать, старухи водружали в тени умягченные подушками и тряпками стулья, чтобы потом сидеть на них весь долгий день. А до нее никому не было дела, все безмятежно смотрели поверх и сквозь, как будто то ли не замечали, разморенные солнечной нежностью, то ли уже увидели что-то другое, куда более притягательное, и теперь не могли оторвать взгляд. Но она привыкла, что взрослые мало внимания обращают на жизнь у себя под ногами. И так было даже лучше — можно спокойно наблюдать, разглядывать, таращиться во все глаза, и никто не скажет, что это некультурно.

Люди звенели ключами и открывали двери магазинов, ларьков, крохотных каких-то лавочек, куда первым делом, не рассмотрев еще окрестности, бегут опытные туристы. Только туристов с их шортами и фотоаппаратами не было видно, но для них уже все подготовили, разложили и развесили, как это делалось от начала времен. Пусть предания молчат об этом, но и пятьсот лет назад выдержанные на всякий случай в чумном карантине путешественники первым делом попадали в сувенирную лавку. Ведь любому жителю грустного севера ясно, что здесь, у моря, счастливые прогретые ленивцы только тем и занимаются, что продают восхищенным гостям кусочки местной красоты — деревянные, каменные, живые, заключенные в пластик, сверкающие перламутром и серебряной чешуей. И гости везут их домой в надежде, что зацепится за что-нибудь тонкими лапками нежный божок юга, и осветит, обрадует, добавит капельку морского счастья в вечный ноябрьский вечер.

Ей тоже очень хотелось и магнит, и цветную раковину, и легкий, как крыло бедного бражника, резной кораблик на подставке размером с монету — но вот монет как раз и не было. И почему даже здесь, даже за радость нужно отдавать деньги, а деньги просить у мамы, а она точно не разрешит бродить с деньгами в кармане по таким вот неизведанным местам… Ох и раскричится мама, если узнает, где она была — так далеко от гостиницы и огороженного безопасного пляжа, в городе, у которого даже названия нет. То есть на самом деле, конечно, есть, но она его не знает, и у нее в голове он таинственно безымянный. Надо будет успеть обратно хотя бы до обеда — долго ехали, родители будут долго спать. И обязательно окунуться сначала, прибежать честной и мокрой, сказать, что купалась.

Магазины и лавочки множились, густели, и наконец город развернулся безбрежным рынком, настоящим, центральным, к которому ведут все дороги. Ряды праздничных лотков выстроились совсем недавно, покупатели еще не успели разорить пирамиды помидоров и повыдергивать самых красивых кур. Фрукты, овощи, рыба, алые пласты мяса, сырные круги, банки с вареньями-соленьями — все лежало свежее, еще не проснувшееся. Ешь до отвала, бесплатно — но только глазами.

Хотя нет, не только, еще можно носом. В него ударили сотни, тысячи… нет, миллион, ровно миллион запахов, и ни одного неприятного. Окорок с шоколадом, копченые травы, виноградный гусь на меду. Широкая женщина с кофейным лицом задумчиво окунала ложечку в банку с медом и вынимала ее, и мед тек медленно, как время. Она тоже как будто не замечала, не видела в упор, безмятежно смотрела поверх и сквозь.

Связки плоских малиновых луковиц были красивее всех маминых бус вместе взятых, и выглядели такими сладкими, что хотелось впиться в них зубами — и, наверное, заплакать. Закованное в панцирь существо цвета пламени водило по стеклу витрины-аквариума своими то ли усиками, то ли ножками, то ли глазками — кто же поймет его, существо из тех глубин, где не дано жить человеку. А дальше, за рядами, где искрилось и билось свежевыловленное, рыбный запах уступал без предупреждения место тягучей, невыносимой сладости. Тут было, наверное, все, о чем рассказывают в книгах, описывая невиданную султанскую роскошь. Финики, инжир, рахат-лукум, халва, нуга, пахлава… и клубничный мармелад. Ни один султан не станет пировать без клубничного мармелада, если хоть раз его пробовал.

И вдруг сквозь рыночное многоцветье прорезался темный силуэт — тот самый, который она толком и не разглядела, зато сразу же узнала. Темный человек стоял поодаль, у лотка с приправами, и смотрел прямо на нее. Он, в отличие от всех остальных, точно ее заметил, и глядел в упор. От этого сразу стало неуютно — чужой взгляд сковывает, выхватывает из свободного пространства, запирает в тесную клетку своего внимания. И темный человек, как будто подтверждая, что он прекрасно понимает это, спокойно ей кивнул.

В голове сразу всколыхнулись истории, которыми пугали и одноклассницы, и телевизор, но особенно — бабушка. Мир бабушки был самым опасным, маньяки манили из-под парковых лип, представлялись знакомыми дядями за дверью, завлекали доверчивых детей конфетами и котятами. И сейчас она готова была поверить в этот зловещий мир. Темный человек, кажется, следил за ней, и у него было такое резкое, сухое, ничего хорошего не предвещающее лицо — наконец-то ей удалось его разглядеть. Его затеняла шляпа, а блики от той самой витрины-аквариума падали на щетинистые щеки то так, то эдак, и лицо изменялось, точно у познавшего тайну перевоплощения злого колдуна…

Женщина с сумкой на колесиках, из которой ронял холодные слезы букет зелени, заслонила ее, и она кинулась бежать. Пролетели мимо торговые ряды, и перед ней выросли каменные стены самой, должно быть, древней части города. Успев на бегу восхищенно потрогать отполированный камень, она юркнула в переулок.

Улицы стали такими узкими, что, казалось, раскинь руки — и зацепишься за стены, застрянешь на полном скаку. В этом лабиринте из потемневшего от времени камня терялось ощущение пространства, и только по напряжению в ногах, там, где длинная острая косточка перекатывается прямо под кожей, можно было понять, что дорога идет наверх. А над головой, там, где нельзя жить, потому что это сказка, это то, что существует только на снимках пожирающих мир фотоаппаратами туристов — там развешивали белье, поливали цветы, болтали по телефону, готовили обед. И теперь бежать хотелось не от темного человека — он старый, высох на солнце, он не догонит, устанет, забудет. Бежать хотелось от счастья тех, кому повезло жить здесь, чтобы не шевелилась в груди жадная зависть.