Дарья Бобылёва - Сборник произведений

И каменный лабиринт вдруг оборвался, выпустив ее на гору, к подножию которой он прилип давно и надежно. Ступеньки из известняка ползли наверх, пробиваясь сквозь жесткую траву. А в стороне, немного правее и выше, угадывались белесые контуры каких-то развалин, сточенных веками до еле заметного выступа. Может быть, здесь был когда-то дом древних римлян. Ведь все древнее построили они. И жили они везде, ходили по своим гулким мраморным домам, завернувшись в тогу, раскатывали по бескрайней империи ковры ровных каменных дорог. Одного хотелось белым, холодным римлянам — чтобы их запомнили. И чтобы даже ее, проносящуюся мимо развалин, пробрал холодок их ископаемого величия…

Она отнеслась к наследию римлян не очень почтительно — взобралась на белый каменный пенек, когда-то бывший, наверное, колонной, чтобы получше рассмотреть город внизу. Сейчас он был достаточно далеко, чтобы видеть крыши и кроны не по отдельности, а как многоцветную мозаику, и достаточно близко, чтобы не испугаться высоты. На одной из крыш, прилепившихся прямо к горе, стояла коза. Судя по ее фарфоровой неподвижности, она и сама была удивлена тем, куда ее занесло. А дальше, за козой, за крышами, за пушистыми соснами, обрамлявшими побережье, сверкал зеленым глазом залив. Городок оказался совсем маленьким, а потерявшееся море — вот оно, рукой подать. И противоположная сторона, та, в которую нужно идти к гостинице — она слева. Определенно слева.

Только спускаться по той же дороге было боязно: никогда не знаешь, куда заведет лабиринт. И темный человек — вдруг он не устал и не отстал. Вдруг он не просто охотится за детьми, как бабушкины маньяки, а выслеживает именно ее, лично. Вроде ничего в ней не должно быть особенного — но вдруг она просто чего-то за собой не замечает. Может, она наделена скрытым волшебным даром, или принадлежит на самом деле к королевскому роду, вот злой колдун и погнался за ней. А здесь так безлюдно, и если темный человек действительно идет по следу — тут он схватит ее безо всяких помех. И откуда он только взялся здесь, у моря, в разнеженном городке, посреди каникул. Наверное, в солнечном меде непременно должна быть черная капля — просто для равновесия.

Другая тропинка нашлась быстро, за развалинами, где росли кусты ежевики, еще красной и твердой. И она торопливо — ведь надо еще успеть искупаться! — пошлепала по ней вниз, поднимая облачка мелкой, как пудра, пыли.

Из детства растет человеческое многоверие, когда множество реальностей умещается в одной голове. И можно любоваться городской мозаикой, жадно вдыхать сладость кипарисов и соль моря — и одновременно бояться до дрожи в коленках темного человека, угрюмо и упорно бредущего за тобой. И в детстве это смешение не сводит с ума, потому что как раз ума, этого мнительного и мелочного диктатора, пока что и нет. Побояться — забыть, побояться — забыть, и вот уже все сметено новым открытием: цикады, казавшиеся по книжкам чем-то непередаваемо изящным, вроде крохотных крылатых скрипачей во фраках, на самом деле — огромные мухи! На окраине городка, куда привела ее тропинка, этих мух было в избытке, и трещали они так, что только глухой назвал бы это «нежным пением».

Хотя какая это окраина, она же видела сверху — до центра всего, наверное, пара улиц. Никуда не нужно ехать долго и скучно, вгрызаться в землю вместе с поездом и считать машины. Оглянуться не успеешь — а ты уже на самом краешке человечьего улья, вокруг сельские домики с садами, и в садах само, на воле растет все, что ты привык видеть только на прилавке. И машины считать незачем, она здесь одна: стоит у ворот красная легковушка-коробочка с добрыми круглыми фарами. Похожа на деревенскую старушку, и еще больше сходства добавляют цветастые тряпки, может, платки, а может, одеяла, которыми занавешены от солнца ее окна. Под машиной в тени и пыли спали кошки. Они были такими худыми, что в животе отчетливо заурчало. Впервые в жизни на мысли о еде ее навели кошки, но это не казалось странным, это было частью растущего родства с городом, с его домами, улицами, заливом. И с кошками тоже.

Через забор переваливалась отяжелевшая сливовая ветка. Ягоды были огромные, сине-багровые, как синяки. Так и хотелось схватить одну, почувствовать, как легко освобождается от нее черенок. Но ведь слива была чья-то, там, за забором, кто-то поливал ее, удобрял, дожидался урожая. Мешало не пресное наставление «брать чужое нехорошо», а то самое родство, распространявшееся и на владельца сливы, его почти уже разделенная обида: я растил, заботился, а у меня забрали, и даже не поблагодарили.

Тут она заметила, что несколько слив уже подгнивают на земле с битыми бочками, и по вытекающей мякоти ползают осы. Значит, хозяину достаточно, может, ягод даже слишком много, раз он не подобрал. И он не огорчится, если она сорвет вот эту сливу, лиловую, в самом низу. Брать с земли нельзя, и эти слова не пустые, действительно живот потом болит, да и осы большие и угрожающе шевелят усиками…

Она подошла к забору вплотную, встала на цыпочки и вздрогнула: из-за забора, ажурного от многочисленных щелей и дыр, смотрел владелец сливы. Маленький старичок с прозрачными морскими глазами стоял неподвижно всего в шаге от нее, и тихонько дышал, глядя поверх и сквозь. Он был здесь все это время, пока она пожирала глазами сливы, решалась, колебалась… Стыд и страх перед гневом взрослого ударили в лицо горячей волной, выдавили слезы из глаз. Забыв, что все еще стоит на самых кончиках пальцев, она отпрянула и шлепнулась в траву.

А старичок, оторвавшись от созерцания чего-то далекого и прекрасного, неожиданно сфокусировался на ней, барахтавшейся под забором, точно неуклюжая черепашка. Он нахмурился, приглядываясь, и задребезжал:

— Эй!

Поднявшись наконец, она бросилась бежать. Сейчас он ее за ухо, а может, как бабушка говорит — крапивой, крапивой…

— Э-эй!

В этом голосе не было ни злости, ни упрека, ни готовности таскать кого-либо за уши. И звучал он по-особенному — голос человека, состарившегося в спокойном тепле у моря.

Она обернулась. Старичок стоял у калитки и протягивал ей горсть слив, ослепительно улыбаясь остатками зубов.

Забирая ягоды, она коснулась его руки. На согнутом пальце белел широкий шрам, неожиданно гладкий, как будто молодая кожа прорвалась сквозь старую и сморщенную. Наверное, этот шрам у него очень давно, с самого детства — играл в ножички или наткнулся на стекло, выгребая из песка раковину. И теперь он носит его, как другие носят старые фотографии в бумажнике, подумала она, и впервые в жизни поверила, что вот этот смятый временем человек действительно был когда-то молодым, и маленьким тоже был. И все вытянулось в одну сверкающую нить: пройденный город, прожитый день, понятый человек…