Дарья Бобылёва - Сборник произведений

— Да, загоняла ты меня.

— Это вы меня гоняли…

— На ноги свои глянь.

— Нормальные ноги.

— Отличные, новенькие. А у меня ревматизм.

Вот, разве бывает у маньяков ревматизм, рассудительно подумала она. А у него есть. И еще он возит с собой пластмассовых щенков в корзинке — просто так, чтобы смотреть, как смешно они прыгают на ухабах.

Они выехали из города и теперь катили вдоль моря. В ту самую сторону, где была гостиница, а в ней спали — да нет, не спали уже давно, а искали пропавшее чадо и волновались родители. Уже было видно то самое скопление домиков на берегу.

Человек притормозил, съехал на обочину. Потом вышел из машины и открыл пассажирскую дверцу.

— Иди, — сказал он.

Она подергала за ремень, он понял и отстегнул ее.

— Иди, иди.

Она посмотрела на него исподлобья и вспомнила прекрасный городок, оставшийся позади, полную чашу солнечного меда, в которой он стал темной каплей. На глаза набежали слезы.

— Зачем вы… зачем вы меня увезли?

Она вдруг поняла, что больше всего на свете хочет сейчас не к маме с папой, а обратно в безымянный город, который успела полюбить, к римским развалинам и доброму дедушке, так и не успевшему отдать ей помидор с сыром.

Человек наклонился и положил руки ей на плечи.

— Этого города скоро не станет. Совсем скоро, сегодня, вот-вот. Он исчезает, понимаешь? Он очень, очень старый, и его ткань протерлась от времени. Из этого мира уходят не только люди, такое случается и с городами. Он исчезает прямо сейчас, а ты запомнила его улицы, запахи, рыночных торговцев и кошек. Ты запомнила его так ярко, как будто он был сотворен вчера, а не пропадет сегодня. Он сохранился в тебе целиком. Ты забудешь сегодняшний день, меня, себя вот такую — но город останется. И потом, когда ты вырастешь, ты напишешь о нем, или нарисуешь его, или расскажешь о нем сказку своим детям, или он просто будет тебе сниться. Ты понесешь его дальше, и все мы воскреснем. И город снова будет. Теперь он отпечатался в тебе, и ты не можешь исчезнуть вместе с ним. Поэтому — уходи. Просто иди, слушай цикад и не оглядывайся.

— Все вы врете, — хлюпнула носом она.

— Возможно, — согласился он. — Возможно, я просто городской сумасшедший, который вернул тебя из дальних странствий обратно, к маме и папе. Ну, иди. И влетит же тебе сегодня.

Она вздохнула, вылезла из кабины и побрела по дороге, пиная камешки. А у нее за спиной плыли в мареве от нагретого асфальта силуэты темного человека и его верной доходяги-машины. И казалось, что вот-вот они побледнеют, оторвутся от земли и растают. Как истонченный временем город, который сегодня должен исчезнуть. Может быть, если бы она оглянулась, то увидела это.

Но она не стала оглядываться. Она шла вперед, унося весь город в себе.

Евдокия Евгеньевна была обычной церковной старушкой, только миниатюрное личико ее не стыло в горьком осуждении мира и себя за грехи, а светилось необыкновенной благостью. Религиозной она стала в последние лет десять, но соседям по двору казалось, что Евдокия Евгеньевна всегда осеняла все вокруг мелкими крестами и ходила спозаранку на службы. Они привыкли узнавать о церковных праздниках по вербным и березовым веткам, которыми общественно активная богомолица украшала подъезд, и слышать пожелание «ангела в пути», выходя на работу — в теплое время года Евдокия Евгеньевна с утра до вечера возилась на ею же устроенной клумбе под окнами первого этажа, пересаживая анютины глазки и срезая увядшие цветы лилейника. Зимой она переключалась на озеленение подъезда, расставляя по подоконникам цветочные горшки, и заботу о самодельных скульптурах, украшавших ее клумбу. Обычно эти сотворенные из пластиковых бутылок и других случайных предметов произведения наивного искусства жильцов смешили, а на самых впечатлительных навевали жуть — особенно воздевший к небу обрубки рук искалеченный пришелец в соседнем дворе, который на самом деле, по утверждениям знающих людей, был зайцем, только почему-то зеленым, а эти самые обрубки были его ушами. В отличие от всего этого, поделки Евдокии Евгеньевны — курочки, овечки и белочки из чего придется, — выглядели мило и уютно. И мордочки у них были такие же умильно благочестивые, как у самой церковной старушки, которую покойный ныне сосед с третьего этажа, инвалид-чернобылец, обозвал в свое время Воздусей Благораствореньевной. Да так она Воздусей и осталась, даже для тех, кто не понимал, в чем соль этого прозвища.

Воздусю весь двор дружно жалел, потому что любому понятно было: бурную деятельность она разводит главным образом для того, чтобы реже оставаться дома. И тому была веская, килограммов на девяносто, причина — Васенька, единственный сын. В двухкомнатной квартире, где жили они вдвоем с Воздусей, пропито было практически все, а что не пропито — то просто разгромлено в припадке пьяной безадресной ярости. Евдокия Евгеньевна держала оборону в своей комнатке, запираясь на замок и пересиживая Васенькино пьяное буйство в молитве и уповании на помощь свыше. Но иногда Васеньке все же удавалось выломать дверь, и он бил Воздусю, разносил ее нищий пластмассовый иконостас и пытался, рыча, вышвырнуть из дома и мать, и все чудом сбереженные от него вещи. На грохот сбегались соседи, отбивали Воздусю и сдавали Васеньку хорошо с ним знакомой полиции. Евдокия Евгеньевна никогда не кричала, не звала на помощь — терпела. Потом возвращался из отделения опухший Васенька, невнятно извинялся, и все начиналось по новой.

К Воздусе и ее семейной драме все давно привыкли, как к бесконечному сериалу, который посматривают по инерции и безо всякой надежды на какие-нибудь сюжетные изменения. И не сразу заметили, что Евдокия Евгеньевна куда-то запропастилась. Уже пробились на клумбе сорные былинки, а у захватанной детьми курочки-наседки вывалился глаз — он был сделан из шарика для пинг-понга, а сама курица — из одноразовых стаканчиков, — когда во дворе наконец сообразили, что давненько никто не желал им ангела в пути. Дом, в котором она жила, был, как и соседний, бывшим общежитием, и многие жильцы постарше, включая Воздусю, обитали тут еще с тех времен и хорошо друг друга знали. Когда что-то случалось, на приподъездных лавочках собирались советы старейшин из самых любознательных пенсионеров, к которым по неведомым законам человеческого тяготения примагничивались мамочки с колясками, все, кто шел к подъезду и из подъезда, даже праздно гуляющая молодежь — и получалась разношерстная галдящая толпа. Так вышло и в этот раз.

Дети и внуки, выросшие в эпоху победившего индивидуализма, мялись и предлагали вызвать ту же полицию, потому что и так понятно, что там с Воздусей случилось, но если Васенька ее все-таки не убил, то ломиться в чужую квартиру как-то неудобно. Воздусины приятельницы Ира, Фира и Лера, много лет назад уговорившиеся между собой звать друг друга по-простому, безо всяких там отчеств, смерили бестолковый молодняк объединенным неодобрительным взглядом и заявили, что выяснят судьбу Евдокии Евгеньевны сами — на том собрание и разошлось.