Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Девятого ноября Михаэль и Лиза поехали на трамвае в город — они хотели купить ковер для гостиной. Когда они у Главного вокзала сошли с трамвая, им бросилась в глаза толпа взволнованных людей, раскупавших экстренный выпуск газет.

«Революция в Германии.»

Они тут же вернулись домой. Было три часа. В шесть дом был продан. В восемь поезд уже вез их на родину.

Немецкие таможенные чиновники, еще не успевшие снять серую походную форму, относились к своим обязанностям очень легкомысленно: они дружелюбно ухмылялись и готовы были все пропустить в страну, где больше ничего не было.

Лиза подарила бородатому таможеннику плитку швейцарского шоколада. Он понюхал ее и вытаращил от удивления глаза.

— У нас раньше это тоже было. Интересно, что скажут детишки. Они еще никогда не видели шоколада. — Он осторожно вытащил плитку — из пестрой обертки и стал рассматривать, держа перед глазами в вытянутой руке. — Смотрите-ка, даже в серебряной бумажке! Прямо как звезда в аду!

В немецком поезде, рассчитанном на тысячу двести пассажиров, сидело, стояло и лежало четыре тысячи — серое человеческое месиво. Обивка мягких сидений была разодрана в клочья, стены загажены, окна выбиты. Часто не хватало пара, и поезд останавливался.

— Сейчас вместо угля одна только пыль и камни, — сказал проводник, ни у кого не требовавший билета.

Михаэль пристроился на полу у ног Лизы, для которой ему удалось отвоевать сидячее место. Сосед Лизы, молодой солдат, лишившийся на войне зрения, повернул к Лизе пустые глазницы и сказал:

— Когда я вернусь домой, я спрошу у матери, зачем она меня родила на свет? Вот что я у нее спрошу. Зачем, скажу, ты меня родила на свет?

Лиза стиснула зубы, но слезы так и брызнули из ее глаз.

Изредка, когда поезд застревал на некрутых подъемах, в вагон садились новые пассажиры. Не было больше билетов. Не было ничего. Грохочущий, лязгающий на стыках поезд поражения медленно, как запряженный лошадьми рыдван, тащился по разоренной стране и прибыл в Мюнхен с семичасовым опозданием. Но это не имело значения, расписания тоже больше не было.

При выходе на вокзальную площадь Михаэля охватили воспоминания довоенных лет. Все осталось точно таким же, как и прежде, но в это холодное ноябрьское утро все выглядело совсем иным. Над городом словно нависла вечная ночь, и во мраке ее, сплетясь, как клубок червей, продолжали двигаться люди, видимо без всякой цели.

Лиза и Михаэль направились в ближайшую к вокзалу гостиницу. Записали свои имена. Им отвели комнату, дали ключ. Все вокруг производило какое-то призрачное впечатление: казалось, будто пущенная много лет тому назад машина по случайности продолжала работать. И в эту зловещую, безжизненную тишину, где ничто не живет и не произрастает, вдруг ворвалось многоголосое пение, прерываемое ликующими криками. Михаэль подошел к окну. Тысячи людей шагали под огромными красными знаменами.

Михаэль отправился в ближайшую же меняльную лавку и обменял семь тысяч швейцарских франков на германские марки, которые к тому времени потеряли еще только сорок процентов своей стоимости. Меняле он сказал:

— Скоро марка не будет стоить и пфеннига.

Меняла — худой человек в очках, побагровел от гнева.

— Наша марка надежнее золота.

— А я вам говорю, что скоро она вообще ничего не будет стоить.

— Если вы так думаете, зачем же вы меняете франки на марки?

Надо сказать, что Михаэль в Цюрихе отказывался класть свои деньги в банк, считая безнравственным получать проценты; теперь он сказал:

— Потому что я не хочу ничего иметь, когда у других тоже ничего нет.

Этого меняла не понял. Он, пятясь, отступил от прилавка и со страхом поглядел на Михаэля, словно опасаясь, что его странный клиент сошел с ума.

Когда Михаэль вышел на улицу, он увидел, как два солдата, схватив за руки молодого белокурого офицера, срывают с него погоны. Михаэль подумал: «Ну что тут скажешь?» Он подумал: «С этой минуты мы все равны». И это было его глубочайшее убеждение. Он даже невольно замурлыкал гимн «К радости» — «Обнимитесь, миллионы!»

С лязгом проехал велосипедист. Вместо резиновых шин, которых тоже больше не было, на колеса были намотаны спиральные пружины, а сверху надеты железные ободья. Перед пустой витриной обувного магазина, где серый котенок катал стеклянную вазу, стоял крестьянский парень в коротких кожаных штанах, из которых торчали голые коленки, и в огненно-красных высоких зашнурованных дамских ботинках на высоком французском каблуке. Обуви больше не было.

Михаэль подумал: «Проститутки, которые до войны поджидали клиентов возле магазина на Тауенциенштрассе, вместо вывески носили такие красные ботинки на шнуровке».

Около полудня Михаэль и Лиза пошли прогуляться. Почти все магазины были закрыты, многие витрины заколочены досками, чтобы ночью никто не вырезал стекол. Продавать было нечего.

Но в маленьком ресторанчике, где Лиза и Михаэль решили пообедать, оказался большой выбор мясных блюд, очень недорогих и хорошо приготовленных. Миловидной, пышной, вечно улыбающейся кельнерше с высокой грудью они заказали фаршированную телячью грудинку.

У стены напротив сидел долговязый, поджарый белокурый молодой человек с моноклем, рукава синего костюма были ему коротки. Михаэль подумал: «Офицер в штатском».

Офицер что-то внушительно говорил человеку с нездоровым, бледным, жирным лицом; тот, казалось, слушал даже глазами, почтительно, как слуга, которому дают приказание.

Глядя на него, Михаэль вспомнил готическую каменную собаку, которая выглядывала из стены в крытой галерее Вюрцбургского монастыря, как бы готовясь к прыжку, — самая настоящая кривая готическая собака. Михаэль тщетно ломал себе голову, кем, собственно, может быть по профессии этот человек, но не мог придумать ничего подходящего и решил: «А может, у него и вовсе нет никакой профессии».

(На другой день Михаэль увидел этого человека еще раз, на собрании рабочих в пивной Браухауз. Тот расхаживал с красной повязкой на рукаве и вместе с десятью товарищами собирал в суповую тарелку пожертвования на вдов и сирот погибших мюнхенских рабочих. Время от времени он под бурные возгласы одобрения бросал негодующие или подбадривающие реплики стоявшему на трибуне Эрнсту Толлеру, ибо находил его недостаточно левым. О том, что это шпик на жалованье у мюнхенского офицерства, рабочие узнали только позднее. Слишком поздно!)

Когда кельнерша, приветливо улыбаясь, принесла телячью грудинку, Михаэль спросил у нее, не знает ли она, кто этот человек, который сидит у стены, ест только салат и пьет только воду.

Улыбка сошла с ее лица. «Ах, этот! — Она пожала плечами: — Мне кажется, он тронутый. Я что-то его боюсь. Его как будто зовут Литлер или Гитлер, хотя нет — Битлер. А платит за него всегда другой. Барон какой-то. К нам теперь и знатные господа заходят, потому что у нас еще найдется что поесть».