Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Массажистка, которая появлялась каждые полгода, чтобы править появившийся у Веры сколиоз и как раз попавшая на то, что можно было назвать эхом этого скандала, с восхищением глядела на затылок массируемой девочки и смеялась. Впрочем, тогда, как бы устав уже ругаться, смеялись уже все. «Если так все будут делать, халтуры не останется, — сказала массажистка. — Ты давай, Верка, осторожнее, рановато ты мужиков на тачках пытаешься склеить, хоть баллончик с собой бери, не знаю». Она же рассказала, как сын знакомой поехал на дачу к бабушке, что делал уже многократно, но так и не доехал, уже несколько лет так его никто и не видел. «Почему-то всегда что-то если происходит, то не там, откуда, вроде, должно прилететь, а вообще непредсказуемо, хотя потом думаешь, что именно там и не доглядели, — сказала массажистка. — Анька, ты-то как? Все такая же тихая и серьезная, или просто копишь, чтобы потом под конец школы выдать?»

Да, Аня. Володя как-то заметил: «Все Верка и Верка, она у нас себя не чувствует, как Лелишна из рассказов Зощенко? Не будет проглоченных металлических шариков в итоге?»

Лена не знала. Так и ответила. Вокруг Веры, правда, имелась всегда эта суета, беготня, связанная то с очередной какой-нибудь травмой, будь то ожог, сотрясение мозга, вывих, загноившаяся царапина, полученная от уличной кошки, то с музыкальной школой, с каким-нибудь очередным отчетным концертом или подготовкой к очередному школьному празднику, для которого Вера что-нибудь разучивала. Аня, с ее тихими увлечениями вроде посещения изостудии, вечерними зависаниями над альбомом в попытках перерисовать персонажей из мультфильмов и аниме как-то стушевывалась на фоне сестры. Видимо, двоюродная сестра Лены Ане очень нравилась, потому что Аня, подражая ей, решила учить какой-нибудь из восточных языков, хотя явно не без влияния аниме, решила она учить японский, но решительно отвергала все советы родных и близких заняться этим серьезно, т. е. пойти к репетитору, так что выглядело это просто как безобидное баловство, а не настоящие упражнения в японском. Лена знала, что сама была такой тихушницей, она видела, что Аня — проекция ее самой, поэтому подозревала в ней все эти завистливые мысли и некоторую враждебность к другим людям, которые посещали ее в детстве. Лене это совсем не нравилось в дочери. Она пыталась показать Ане, что любит ее, потому что на самом деле любила, просто возможностей показать ей, что так же, как к Вере, она может мчаться в больницу, так же, как Вере, может менять повязки, сидеть у ее постели, у Лены не было. Однажды, когда Вера лежала в больнице с аппендицитом, Лена посмотрела с Аней японский мультсериал про девочек-убийц. Единственное, на что хватило любви Лены к Ане — это не запретить дочери смотреть эти сериалы сразу же после того, как все эти нарисованные девочки, за вычетом одной (умершей по ходу сюжета), исполнили в конце «Оду радости» Баха. Лену отчего-то потрясло, что это была именно «Ода радости», она пробовала изобразить энтузиазм, когда дочь повернула к ней восторженное лицо, стала объяснять про начинающую и заканчивающую сериал музыкальные темы. Сама себе не в силах объяснить, почему увлечение дочери так ее оттолкнуло, Лена попробовала прикинуться заинтересованной, однако Аня все поняла и просто перестала смотреть аниме, если Лена была дома.

Это была такая растущая трещина между ними двумя. От Владимира Аня почему-то не требовала понимания, любила его и все, это чувствовалось по тому, как она постоянно лезла к нему на руки, по тому, что она с охотой кидала ему вконтакте фотографии своих рисунков, а Лене даже и не пыталась их показывать, когда заканчивала. «А всякими влюбленностями она с тобой делится?» — спросила она как-то Владимира. «Вот этим — нет, — ответил он, — нету у нее, походу, ни сенпая, ни куна, ни онии-чана, или есть, конечно, но где-нибудь в глубинах, так что она сама себе не признается». «Ну а Женька?» — «А что Женька? Мне кажется, какая-то загадка должна быть в том, кого в таком возрасте любишь, тем более Аньке загадка какая-то нужна, нужно и самой из себя тайну состроить, а тут, знаешь, приходит такая вот наглая харя, вроде кота, распинывает валяющиеся носки и трусы в комнате и садиться за комп, и очаровывай, не очаровывай его — без толку». «Не скажи, — ответила на это Лена, — у них с Верой бывают такие моменты борьбы, ну ты понимаешь, иногда даже неловко, потому что они думают, что ты не знаешь, к чему это, а ты знаешь. Причем Вера ведь это все начинает, лезет к нему. Ужас, короче, иногда, прямо порой прикрикнуть приходится, потому что по Жене видно, как это на него действует. Может, Аня ревнует, но по ней не поймешь. Тебе она никак не обмолвилась?» «Так она вся в тебя, хрен она обмолвится, — написал Владимир, — она ведь больше с Олькой секретничает. Тут тоже такой момент ревности имеется, не ты одна чувствуешь, что дочь с кем-то другим лучше общается, чем с тобой».

Благодаря тому, что Владимир ускакал к другой женщине, у близняшек появилась старшая сестра — дочка Марии от первого брака. Можно было по-всякому относиться к Марии, к Владимиру, к Никите, но к Ольге — этой самой девочке — Лена пусть и хотела, но не могла ощущать злости. Ни почему, просто не могла и все. Даже в то время, когда все чувствовали эту напряженность, что возникла через поступок Владимира (а Ольге тогда было лет тринадцать), она одна, похоже, сохраняла рассудительность, большую, чем у Лены, Марии, Владимира и его родителей вместе взятых. Это вот умение принимать все, что произошло, без рефлексии, готовность жить с тем что есть, принимать всех, кто оказался рядом, без вражды, без подростковых заскоков, не демонстрируя эту рассудительность, а просто как-то успокаивая всех одним своим присутствием, вот что в ней было. Лена помнила, как готовилась к первой встрече с ней, представляла, как Оля будет демонстративно сюсюкаться с близнецами, показывая, какая она хорошая сестра, заранее Лена представляла отвращение от этого сюсюканья, проигрывала в голове варианты их возможного разговора, где Лена обязательно должна была спросить про учебу, а Оля засмущаться, а Владимир ответить за падчерицу, что учится она нормально. Вообще, придумывая все это, Лена не представляла, что это будет, она боялась сама начудить что-нибудь, ляпнуть что-нибудь злобное про Марию, чтобы Оля покраснела, придумав грубый ответ, но не решаясь произнести его вслух или запоминая эти злые слова про мать, чтобы передать ей эти слова позже (А Мария, услышав, заметила бы вполголоса: «Вот стерва» или «Вот ведь сука»).

Оля назвала Владимира папой, и сказать, что Лену это покоробило — это не сказать ничего. Но покоробило только единожды, при первом употреблении во время свидания в пиццерии. Оля так стремительно проломала лед между собой и Леной, что дальше это «папа» и «пап» казались уже естественными, потому что, ну, как иначе она могла его называть? Когда они сели за столик, Оля расположилась рядом с Леной, напротив Владимира, так что он даже заерзал, будто ожидал обратного, словно хотел совместно с Олей сверлить Лену в четыре глаза, смотреть, как она будет на это реагировать.