Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

«Я не подставилась, — сказала Аня, — человека я угадала, что хороший, только не угадала, что она ко мне ничего не испытывает, кроме дружбы. Я думала, что у меня есть радар, ну, как в кино. (Правда, по нему выходило, что чуть ли ни треть школы можно… склеить.) Решила не в школе знакомиться, а в студии. Ну, вот, так и получилось, что я дружбу за любовь приняла, а потом еще плохо думала о ней, решила, что она все разболтает, а когда не разболтала, стало еще хуже, потому что с таким человеком, правда, хочется все время быть, никогда не устанешь, и как можно найти другого такого, только, чтобы он тебя любил, а не дружил с тобой — непонятно. И еще я ее напугала все же, потому что она такая же, как я, ну… мы почти близнецы, только не внешне, а внутри».

«Блин, хоть бы ты хуже училась, что ли, — пожалел Владимир, — можно было начать наезжать, что об учебе нужно думать, а не о шашнях. Или чтобы у меня, когда я учился, был бы какой беспросвет, чтобы так, знаешь, заметить, дескать, мне бы твои проблемы тогда, а то там жрать было нечего, три года в одном костюме ходил с заплатками, попутно еще вагоны разгружал. Так ведь нет».

«А я ведь такой твоей подругой и была, — догадалась Лена, — мне потом Ира выложила некоторые свои откровения, но, как видишь, дружим, с удовольствием даже. Говорить „не переживай“ без толку, все равно ведь будешь переживать, но все равно не переживай, мне кажется, все равно найдешь кого-нибудь, почти все рано или поздно находят. Или ты действительно рано начала искать. В школе не каждый начинает встречаться с кем-то, согласись. Ну, вот сколько пар у вас в классе? Пара штук, насколько знаю, да и те распадутся, когда до вуза дойдет, все равно нужно какое-то равновесие для этого всего, знать, чем человек собирается заниматься дальше, что он на самом деле за воротами школы, за скобками оценок в дневнике и похвал учителей. Какая-то самостоятельность нужна, нужно видеть, насколько человек действительно решает что-то. Так мне кажется». Владимир кивал, кивала и Аня, Никита не кивал, потому что давно уже незаметно отключился сам и был вынесен за кулисы, на кресло-кровать в спальне Владимира и Лены.

«Еще я не знаю, как бабушка с дедушкой, — призналась Аня. — Им трудно будет объяснить».

«Анечка! Они после войны родились, не знаю, что им там трудно будет объяснить. Они такие вещи видели, такое переживали, что это просто смешно даже переживать за такое, — проникновенно сказал Владимир. — Что уж более дикое может быть, чем кукурузу на Урале пытаться выращивать? А они выращивали. И ветвистую пшеницу пытались выращивать. И это только в пионерском возрасте, не говоря уже о том, что во взрослой жизни. Они столько видели, что сомневаюсь: не то что на их сильное удивление, просто на их удивление не рассчитываю, честно говоря».

Веру Аня тоже не очень всполошила, не было ни паузы во время развязывания шнурков, ни какого-то обдумывания, когда после слов Ани Вера молниеносно выдала сварливым голосом: «Я тоже лесбиянка. Потому что мужиком Женечку назвать никак нельзя. Он от „Лунной сонаты“ и „Зеленых рукавов“ носом шмыгать начинает, не знаю, какие у него картины там перед глазами во время этого. Кто она хоть?» Аня объяснила, и Вера, снова совершенно не думая, предложила: «Давай махнемся». Всегда, если Верочка принималась разбрасываться такими словами, Владимир и Лена бросались упрекать ее в безоглядной черствости, потому что за все эти годы как-то прониклись Женей и, несмотря на все слова про будущее, которое рушит школьные парочки, школьную дружбу и все такое, не сговариваясь даже друг с другом, надеялись, что наблюдают будущего зятя в лице Жени — к нему не нужно было привыкать, не нужно было знакомиться и привыкать к его родителям тоже, было, тем более, сами собой как-то прошли несколько совместных посиделок. В любом случае, спор с Верой заканчивался тем, что аргументы Владимира и Лены упирались в то, что у Жени может закончиться терпение, на что Вера всегда отвечала: «Ну и на кой он тогда нужен с таким маленьким запасом терпения, когда еще ни до свадьбы, ни до детей не дошло? И он, кстати, тоже не подарочек».

Оставаться в гостиной, пока девочки шушукались у себя, оказалось почему-то неловко, Владимир, конечно, ходил туда-сюда, то вроде как в туалет, то за кофе, то еще что-то там себе придумывал, чтобы перехватить обрывок разговора. То, что его беспокоило, он все же выдал Лене: «А может, правда внимание к себе привлекает, просто сама еще этого не понимает, может, ей так проще, чтобы не спрашивали, когда мальчик появится, все такое?» «Так тяжело, что ли, принять? — слегка удивилась Лена. „Пытаюсь рассмотреть все варианты. Все равно же соперничество между ними есть как-никак. Она, может, и не осознает этого. Какой только ведь фигни не бывает. Насмотрелась, там, чего, решила так пострадать. Я принимаю, просто боюсь, а вдруг она сама себя обманывает, из-за того что, ну, всяко ее задвигали всю жизнь. А она у нас очень упрямая, она всю жизнь так может прожить из-за своего упрямства. Сколько, вот, женщин наоборот живут с мужем, хотя на самом деле не должны, тоже, вот, из упрямства этого, чтобы казаться всем такой хозяюшкой, а сейчас в другую сторону мода пошла“. „Мода, блин“, — только и могла сказать Лена, чтобы Владимир озадаченно притих.

Лена так привыкла сама хранить свою тайну, настолько естественно, казалось Лене, было с ней жить Владимиру, который всегда знал ее, хранящую свой секрет, поэтому не замечал, что с ней что-то не так, девочки, которые всю свою жизнь видели эти перепады Лениного настроения, от суетливой раздраженности до благостного спокойствия, в упор не видели очевидного, так привыкла Лена, что ей казалось, будто и тайны-то никакой нет. Несколько раз в этот вечер, когда укоряла Аню, что, ну, от своих-то как можно таить, слегка столбенела: „А сама-то“. Поглядывая на Владимира, что устроился, поблескивая очками, смотреть телевизор, такой одновременно уверенный, что все знает, и от этого путающийся в этом знании, предполагающий то одно, то другое, Лена пыталась представить, что было бы, если б она ему открылась. Насколько проще все бы стало, право слово. Лена сама не понимала, что ее останавливает после всего, что было между ними, это бы даже как-то уравновесило вину Владимира, которую он, кажется, испытывал до сих пор, она даже и усилилась, когда Лена прониклась Никитой, и когда Лена говорила, допустим: „Господи, он с мороза заходит, и пахнет одновременно ребеночком и холодом, это как, знаешь, со своими не наигралась будто, но в это и невозможно наиграться“, — она видела эту вину в его глазах. Но зато во время ссор чуть ли не (да не чуть ли, а на полную катушку) наслаждалась этой виной, когда могла сказать: „Десять с лишним лет ты! Вот это все, что у нас сейчас, все это могло быть десять с лишним лет!“, — а он не знал, что ответить.