Пал Сабо - Пядь земли

Один из них перешагивает канаву, устало идет к корчме, глазеет на закрытую дверь, трогает ее, пробует открыть.

— Не очень-то нас ласково здесь встречают, — говорит он.

Невеселый смех раздается ему в ответ.

— Видать, наша слава нас опередила, — снова говорит мужик, а сам все топчется перед корчмой.

В глазах у землекопов еще стоит пройденный путь, деревни, рощи, поля. На плечи еще давит груз неохотно уходящих назад километров. Сейчас бы стакан вина или стопку палинки — все легче было б на душе. Хмель отодвинул бы, заслонил горечь прощания с родной деревней, со своей хатой, семьей, женой. Ведь теперь несколько месяцев быть им бездомными… Все-таки несправедливо, что наткнулись они на закрытые двери.

— Через лавку можно войти, — предлагает кто-то. И верно: лавка-то открыта.

В лавке, за дверьми, стоит Хелена, старшая дочь господина Крепса. Стоит она там с тех пор, как ушли полицейские. На ней цветастое бумажное платье. На поясе — крохотный передник; узел его торчит сзади, как клок соломы. Зевает Хелена, целый день она на ногах: мужики с самого утра нынче пили да шумели. Старосту крыли на все корки, правление, секретаря; говорили, что наведут здесь порядок. Над этим как раз и размышляла Хелена, когда заскрипели по дамбе колеса тачек. Высовывается Хелена из дверей и тут же прячется обратно.

— Папа! — кричит она. — Землекопы пришли!

Для окраинной корчмы большое дело, когда через деревню проходят чужие. В пути человек беззаботнее, чем дома, не бережет каждый грош. От дома своего он уже оторвался, к цели еще не прибыл… Понятно, такой человек и в питии не всегда меру соблюдает. Ну а про землекопов и говорить нечего. Им сам бог велел беззаботными быть, у них ведь дом — на спине, стол — на земле… Господин Крепс все это знает отлично и Потому ни капельки не удивляется и не сердится, когда сразу четверо чужих мужиков входят в лавку. Как дым всегда найдет себе выход, так землекоп найдет вход в корчму.

— Почему заведение закрыто? — спрашивают они.

Господин Крепс как раз бабе одной товар отпускал; бумагу покупает баба, на полки постелить, да еще уксусу; протягивает она хозяину деньги. Роется господин Крепс в ящике, сдачу ищет, а сам говорит:

— Двенадцать да еще девять — двадцать три… Что говорите? Почему закрыта? А потому, что винцо у меня очень уж хорошее, быстро расходится, хе-хе-хе…

— Ну так дайте поскорее стаканчик, — говорит один землекоп.

— И мне, — говорит другой.

Тут лезет господин Крепс под прилавок, вытаскивает плетеную бутыль. Мужики пьют, а он их рассматривает.

Одни выходят из лавки, другие входят; льется вино, звенят деньги. Сначала одна только Хелена помогает отцу; однако господин Крепс, сообразив, что тут лучше перестараться, чем недостараться, кричит:

— Фани, Серена!

То есть еще двух дочек зовет в лавку на помощь.

А землекопов в лавке все прибывает: топчутся, плакаты разглядывают на стенах. Потом в питейный зал проходят, там тоже осматриваются, закуривают, держа в руке стакан. Дочери господина Крепса мечутся среди них, деньги считают, сдачу дают, вино приносят. И еще успевают присматривать, чтоб землекопы не утащили что-нибудь, в карман не сунули. Особенно меньшая, Серена, зорко следит. Проворная она девка, ловкая. И самая красивая из всех, Хоть еще и пятнадцати ей нет.

Вдруг взвизгивает она, деньги, что у нее в руке, ссыпает в карман юбки и бежит к маленькому черному мужику.

— Вы что взяли, дядя? Я видела, в карман сунули!.. — и вцепляется ему в плечо, в карман норовит залезть.

Мужик, черный, как стриж, — даже в синеву отливает — сконфуженно бормочет:

— Ничего я не брал. Я не вор. Ишь ты…

— Неправда, взяли! Я видела! Отдайте! — и еще крепче вцепляется в него Серена.

Господин Крепс встревоженно поднимает голову, потом запирает ящик с деньгами, убирает бутыль под прилавок. «Что такое?» — спрашивает он с угрозой в голосе.

— Этот дядя что-то украл, — верещит Серена и вытаскивает наконец из кармана черного мужичонки смятый платок, кукурузную лепешку, полпачки табаку, спички и шкалик с коньяком, грамм на двадцать.

Мужик даже слова не может сказать — таи ему стыдно. Одной рукой от Серены обороняется — правда, несильно: можно ли такую красивую девку грубо отталкивать!.. Другой рукой шею ощупывает: расцарапала-таки ему, будто кошка. И за карман ему стыдно перед другими — что таким барахлом набит. Лепешку кукурузную ему жена сунула — перехватить в дороге, если проголодается. Чтобы, значит, котомку не развязывать без надобности. Спичечницу он еще с фронта принес… А шкалик этот… черт его знает, как он в карман к нему попал… Вот что значит не везет бедному человеку…

— Эй, так-перетак… и ты, кум, терпишь, чтобы у тебя в кармане копались? — кричит другой мужик, высокий, белобрысый, и с размаху шлепает Серену по заду, хлестко.

— А-а-ай-яй! — вопит девка что есть силы. В раскрытом рту у нее тонкие нити слюны блестят. Словно паутинки. Все, что она держала, прижав к груди, сыплется на пол. Лепешка кукурузная катится, катится под столами, пока не наступает на нее чей-то тяжелый сапог. Старшая сестра ее, Хелена, бросается на белобрысого мужика, а тот подставляет кулак — и девка падает на пол кому-то промеж колен. Тут и Фани кидается на обидчика…

— И-и-и… — вопит она дико, повиснув у него на шее.

Господин Крепс торопливо собирает стаканы.

— Больше не дам, больше не дам… — приговаривает он. — Уходите, пожалуйста! Уходите!

Словом, кавардак стоит неописуемый.

Прически у девок — уже и не прически, а какая-то растрепанная, перепутанная пакля; слезы текут по щекам. Хелена в голос ревет, а сама все наскакивает на кого-то.

Несколько мужиков, ругаясь почем зря, складывают в карманы бутылки помельче. Шкалик коньяку, шкалик горькой… Даже какую-то бутылочку, на которой написано: Triple sec [34] Марка ликера. .

Через несколько минут никого нет в корчме. Господин Крепс торопливо запирает дверь, перекладину ставит.

— Ну и дела-а… — говорит кто-то из землекопов.

— Сдачи корчмарь не дал! — кричит другой.

— Это я-то — вор? — снова вопит маленький мужичонка, и глаза его наливаются кровью. Ведь что такое шкалик? Тьфу! Разве это воровство, если их там видимо-невидимо… Будто теперь только пронял его по-настоящему стыд. И идет он пошатываясь, будто нестерпимый груз давит ему на плечи или будто пьян он в стельку… направляется к своей тачке. Развязывает инструмент. Хватает заступ и — через канаву, обратно к корчме.

— Закрыли они, кум. Теперь нам с ними не разговаривать по душам… — пробует образумить его белобрысый.

— Да я… я с самим господом богом разговаривать буду, если надо… — спокойно, расчетливо начинает выламывать двери.