Пал Сабо - Пядь земли

— Я… вовсе не твоим именем хотел назваться… как-то ненароком вырвалось. Отдам я тебе пять пенгё. Ей-богу, отдам.

А в дверях сеней и вправду шевельнулась занавеска.

— Давай сейчас. Живо.

— Э-э… — бывают деревяшки, которые вот так же скрипят, если их потереть друг о друга. — А… можно по-другому отдать? С поля, скажем, чего привезти?..

Красный Гоз тоже малый не промах. Ему в общем-то все равно, как получить.

— Вспашешь мне полтора хольда.

— Да ведь это двенадцать пенгё, не меньше!

— Точно. А не нравится, выкладывай пять пенгё сию же минуту.

Снова скрипят две деревяшки.

— Э-э… Оставь мне бумажку, брат Йожеф. Я сам отошлю.

— Черта лысого. Выкладывай деньги или…

Короче говоря, вспахал Лайош Ямбор полтора хольда Красному Гозу, и всего за пять пенгё. Стало быть, Красный Гоз на этом деле даже выиграл. Да к тому же Ямбор его должником остался на всю жизнь. Потому что, сами подумайте, экий позор для него, для выборного, если Красный Гоз расскажет обо всем в деревне. Так что Лайошу Ямбору теперь до смертного часа суждено, как верному псу, хвостом вилять перед Красным Гозом.

Когда случается Ямбору работать одному в поле или во дворе, часто он думает: как это выходит, что всегда он остается в проигрыше? Почему это закон всегда у него под ногами путается? Уж ему ли, кажется, не знать, как себя вести? И ничего не помогает. Не успеет забыть одно, как приходит другое… А все дело в том, что слаб Лайош Ямбор. Потому и хочет всех перехитрить, чтоб не затолкали его те, кто посильнее.

Еще в детстве много страдал он от этой своей проклятой слабости. Скажем, придумают ребятишки бороться — Ямбор только подножкой мог кого-нибудь одолеть. Если в «ушки» играли, ему лишь обманом выигрывать удавалось. А выигрывать хотелось всегда — потому и мошенничал он сверх всякой меры. В школе все силы в учение вкладывал — а хорошим учеником стать так и не смог. Тогда и появилась у него привычка — говорить не то, что надо. Не смотреть в глаза тому, с кем разговариваешь. Никогда не отвечать прямо на вопрос учителя; чужие грехи на белый свет вытаскивать, чтобы свои спрятать. А главное, все время быть начеку, настороже, жить с открытыми глазами. Закроешь их на минутку, тут же тебя затопчут, и маму родную позвать не успеешь.

Ну, у него-то глаза всегда открыты, это уж точно.

Правда, дома у себя и открытые глаза не помогают. Дома даже наоборот, зажмуриться хочется крепко-накрепко, чтобы не видеть, как баба его всем хозяйством заправляет и им, мужем, помыкает. И приходится ему всегда плясать под ее дудку.

В саду у них, в самом конце, за люцерной, выросли в этом году отличные дыни, а Лайош Ямбор до дынь большой охотник. Это бы еще ничего, да вот беда: ест он их не тогда, когда хочется. А когда жена разрешит. Скажет, например, жена: «Принеси-ка дыню!» Ну, он и принесет; а если ей чего другого хочется, так ему и мечтать нечего о дыне. Вот и наладился Ямбор потихоньку лакомиться: прокрадется в сад, сядет в кукурузу, выберет себе дыньку. Да всю ее и употребит. Даже корки выгложет, выскребет. Правда, баба всегда знает, сколько у них дынь было; можно сказать, каждую дыню помнит. Однако тут тоже есть выход. Дыни ведь воруют часто. Они, Ямборы, например, давно уже соседей в этом подозревают… Словом, дело идет к вечеру, Ямбор в хлеву возился целый день, вспотел весь да и проголодался — и очень захотелось ему дынькой полакомиться. Баба как раз на чердак полезла белье развешивать. Тут Ямбор — шмыг в сад. Схватил одну дыню — и в кусты с ней, в кукурузу.

Сад их одним краем примыкает к ректорскому, а ректорский сад находится как раз под колокольней. Под стеной, в саду, малина растет вперемежку с бурьяном, с чертополохом — как это всегда бывает у тех хозяев, кто крестьянским трудом не занимается… И вдруг видит Лайош Ямбор: зашевелились кусты малины возле колокольни. «Должно, скотина какая забралась, — думает, — или собака…» Жует он дыню, а сам вокруг смотрит, ищет, чем бы туда запустить. Как вдруг из малины выходит баба, оглядывается и идет по борозде вниз. Будто так и надо.

Кто же еще околачивается в будни возле колокольни, если не вдова Пашкуй? Сейчас она делает вид, будто к сестре своей направляется, которая живет на той же улице, что и Лайош Ямбор.

Ямбору и это уже странным показалось — а что говорить, когда через некоторое время заметил он Шандора Папа, который стоял у стены, в малине — лишь голова высовывалась, — и сморкался в платок.

— Ух ты… вон оно что… — качает головой Лайош Ямбор и хохочет про себя. Уплетает дыню за обе щеки, а сам помирает со смеху. Прикидывает: хорошо для него, что он этакое узнал, или не очень? Какая ему будет выгода… или вред, если он другим об этом расскажет?

А Пашкуиха и не подозревает, что кто-то за ней подсматривает. Да и не до того ей сейчас. У нее сейчас в душе такое творится… Не удивилась бы, если б в эту минуту настал конец света. Даже мечтает об этом. Вот бы рухнула колокольня на деревья, на кусты, на картошку. Рухнула бы — и Кереш выплеснулся бы из берегов, затопил дома и улицы… О господи! Пусть зальет, смоет все, чтобы никто никогда и не вспомнил, что жили тут люди. Пусть пустыня будет на месте деревни, пусть травой зарастут даже следы человеческие…

Еще бы: только что, третьего августа, исполнилось ей сорок лет; целых десять лет из них она вдовствовала — и… господи, даже подумать страшно…

Страшно подумать о том, что с ней случилось. И за что покарал ее господь, за какие прегрешения? Ведь жила она честно, церковь исправно посещала, дочь воспитывала в страхе божьем, на чужое не зарилась, имя господне всуе не поминала… мухи за сорок лет не обидела. В холод собаку жалела выгнать во двор… никогда от дверей своих не прогоняла просящего…

«И за грехи отцов покараю детей их, до третьего и четвертого, колена…» — бормочет она слова Писания, слова, которым учила ее давным-давно Сатлериха. Вспоминает отца: у него, должно быть, были какие-то грехи, потому что она чиста перед богом… А может, бедная мать ее, покойница, согрешила против господа. Потому что она, вдова, никогда не грешила… разве что… разве что вот с Шандором Папом… Да ведь бог-то видит: она в этом не виновата… Не перерезать же ей свое горло, чтоб вытекла кровь, в которую господь вселил страсть греховную. Десять лет жила она как монахиня, хоть порой по ночам подушку грызла в муках…

Десять лет, целых десять лет нескончаемых страданий; но то, что случилось теперь… этого ей не вынести.

Еще в прошлом месяце начала она подозревать, а теперь точно знает, что забеременела.

Потому и встретилась она сегодня в ректорском малиннике с Шандором Папом, чтобы сообщить ему об этом.

А теперь вот бродит, будто заблудшая овечка.

Отчаянные мысли роятся у нее в голове, как пчелы в улье, вылетают наружу, садятся на платок, на юбку, на плечи, потом взмывают и черным облаком вьются на горизонте, как стая скворцов.