Пал Сабо - Пядь земли

В помощь Балинту Сапоре еще одного работника взяли; оба с самой весны спят в дверях конюшни. Голову на порог кладут, вместо подушки — полушубок брошен; улягутся навзничь, натянут одеяло на живот, поглядят на звезды и засыпают. Как два полена. А на рассвете или того раньше Ферко или старый хозяин расталкивает их.

Ни воскресенья, ни отдыха. Все дни одинаковы. Нет работе ни конца, ни края.

Старый Тот весь день то там, то здесь; к молотилке идет, возвращается, на пахоту смотрит. Словом, везде успевает — и везде шумит, ругается, подгоняет всех. И жена его хоть и старится, а работает без устали. Всегда на ней плотная юбка в складку, лицо черное, как сажа, а в этом году усы выросли, еще чернее. На подбородке, слева, бородавка сидит, большая, как горошина, из нее торчат, завиваются вниз черные волоски. Как ни посмотришь, старуха все с птицей возится, которой на дворе видимо-невидимо. Ну и с поросятами, со свиньями.

Кончается одна работа — начинается другая. Справились с молотьбой — теперь прошлогоднюю пшеницу молоть везут, а на носу уже уборка кукурузы. Свиней, правда, прошлогодней кукурузой кормят, и все здесь прошлогоднее. Затхлое, заплесневевшее. Почерневшая солома в стогу, сало с душком, старые кукурузные кочерыжки для топки. Даже огонь в печи и тот будто какой-то затхлый. Какой-то позапрошлогодний.

Но чтоб они, Тоты, для всей деревни стали посмешищем, чтоб на них пальцем люди показывали?.. Ничего, еще пожалеют об этом мужики, да поздно будет.

Черной ненавистью ненавидят Жирные Тоты всех, кто ходит, живет, дышит вокруг них.

А Ферко, тот еще и отомстить хочет. И Красному Гозу, и Марике. На колени хочет их поставить. Унизить. С грязью смешать… Да вот как это сделать? Один способ: не соглашаться на развод, если не возместят ему все свадебные расходы.

Адвокат его недавно перед ним обмолвился, что можно требовать еще и возмещения морального ущерба, не только материального; так что Ферко теперь еще выше нос задрал. С Гозовым адвокатом он и разговаривать не желает: пусть платят, хоть лопнут, и все тут.

Один Геза не согласен с братом и со стариками.

— Настрадались и так, бедняги, хватит с них, — говорит. Да кто его слушает? Его слова — все равно что колокольный звон в Буде: отсюда не слыхать. Никакого доверия нет к нему в семье. Когда речь про Гезу заходит, Габор Тот лишь рукой машет: «Э… Геза…» Словно от назойливой мухи отмахивается.

Правда, Гезу это не особенно волнует. Работает он, когда настроение есть; с матерью разговаривает, когда чистая рубаха нужна. И скажет лишь: «Где рубаха-то?» А к отцу обращается, когда кончается курево, в лавку надо сходить за табаком.

— Чего? Табаку? — кричит отец. — Искурил ты свой табак, зимой еще!

— А не дадите, выделяйте мою долю, и до свиданья.

— Долю? Тебе? Из каких таких капиталов? Что заработал, на то и живи, а свое я тебе не дам по ветру пускать, бог свидетель.

— Ладно. Добром не хотите, я к адвокату пойду. Как-никак я уже не маленький, вместе состояние наживали…

Старого Тота, конечно, этим не испугаешь, да все ж неохота с судом связываться. Так что курево у Гезы есть всегда, а больше ему пока и не надо ничего.

Порох он у сторожей добывает, патроны у допризывников выменивает, на зайчатину или на диких гусей (а весной даже раз косулю подстрелил)… Словом, все пока в порядке.

Бывает, выйдет с утра в поле, даже работать начнет, люцерну косить или там сгребать, а потом встанет вдруг, обопрется о косу, ногу за ногу поставит и смотрит, смотрит куда-то в сторону Варада. Потом бросит косу и идет напрямик, куда глаза глядят. Остальные только молча взглядами его провожают, пока не скроется он в луговой осоке…

Из всех родственников одна лишь вдова Пашкуй поддерживает знакомство с Жирными Тотами. Особенно в последнее время. Целыми днями у них толчется. Дома ей делать нечего; по дому Пирошка справится, а что другое — так на это зять есть. Пусть тоже поработает. Словом, времени свободного у вдовы сколько хочешь. С обедом помогает Тотихе, варенье на зиму варить, фрукты собирать, сушить.

И поди ж ты: даже с парнями, Гезой да Ферко, не стесняется иной раз поиграть, подурачиться.

В воскресенье утром, часов в девять, Ферко с работником люцерну в саду сгребали; и вдруг смотрят, идет к ним Пашкуиха по борозде. Новое какое-то платье на ней, прямого покроя, с широкими рукавами; на локтях коричневые кружавчики нашиты. Подходит к груше, руки на груди складывает, смотрит на мужиков, потом на грушу глаза подымает.

— Кто из вас грушу мне сорвет, а?

— Полезайте, крестная, сами! — кричит Ферко; в самом деле, он бы не против посмотреть, как это будет выглядеть: крестная на дереве, на самой верхотуре… Н-да… он ведь тоже не деревянный… и в последнее время частенько беспокоят его всякие мысли.

Зимой, когда свадьба была, что-то словно вспыхнуло у него в сердце, да так с тех пор и не погасло. Так с тех пор и тлеет, дымится… а время от времени разгорается вдруг жарким полымем. Бывает, наработается он за день, каждая мышца поет в руках-ногах — а увидит вдруг вдалеке раздуваемую ветром юбку… И начинают бродить в нем видения всякие, мечты… Какие-то линии, округлые формы мерещатся ему — и дивное дело: уставшие мышцы сразу наливаются силой, становятся упругими, как после хорошего сна. Мечты эти одолевают его и тогда, когда едет он на тряской телеге домой, ну а если к тому же крестная открывает ворота…

— Эх, жаль, что вы мне крестная… — говорит он чуть не со стоном и подходит ближе.

— Что так? Или я тебе плохая крестная?

— Да ведь я… не то чтоб… — бормочет заикаясь Ферко. Не смеет он вымолвить то, что про себя думает много раз на день… Чтобы спрятать глаза свои от вдовы, хватается за ветку и вскарабкивается на грушу, будто кошка. (Ему легко. Весу в нем — всего пятьдесят кило с чем-то. Балинт Сапора, например, думает, не вслух конечно: «Хозяин у меня — чистая макака».)

Зимой, на свадьбе, Ферко лишь раз, один-единственный раз дотронулся до руки невесты, но и сейчас, спустя добрых полгода, помнит то сладкое чувство, которое тогда охватило его. Особенно ясно вспоминает он это, когда глаза закрывает… Однако сладость та — странная какая-то. Словно парша: и тянет почесаться, и больно. А в последнее время стало ему казаться, будто белое тело крестной — это тело бросившей его невесты, что, касаясь крестной, на самом деле касается он Марики… Вот если бы не думать еще о том, что люди его осудят за крестную… Счастье ведь редко кому дано постичь, и мужикам, и бабам. Не то важно, что есть, а то, что кажется… Эх, не было бы сейчас здесь этого чертова Балинта… Сад большой, как лес, тут и деревья, и кусты, и кукуруза, и картошка…

А чертов Балинт Сапора вечно под ногами мешается. И с тех пор, как вдова зачастила к Жирным Тотам, он на нее с таким видом поглядывает, будто и ему что-то полагается.