Пал Сабо - Пядь земли

Что теперь скажет ее дочь Пирошка, которая тоже ребенка ждет? А зять?.. Однако даже и это можно бы вынести… А деревня!..

Нет, никак нельзя ребенку родиться!

Если родится он — это ей верная смерть… Нет, нет, она этого дожидаться не будет, она раньше руки на себя наложит. Как одна вдова года четыре назад… Та тоже — металась, металась, бедная, а потом взяла и повесилась…

Веревка найдется — лишь бы духу у нее хватило… Ведь хоть и полна жизнь горем, а жалко с ней расставаться. Вот и бьется человек, за соломинку хватается, пока не найдет какую-нибудь опору под ногами. А как нашел — тут уж снова все идет само по себе. И вообще, для чего живет в деревне старая Шара Баи, если не для того, чтобы выручать баб, попавших в беду?..

Пока Шара Баи повитухой была, все считали, что ей спасти от позора бабу — проще пареной репы. Правда, как-то все так получалось, что тем, кому позарез это нужно было, она как раз и отказывала; может, потому и развелось в те годы детишек в деревне, что мошкары на болоте… В общем, сидит она сейчас на крыльце, на своей подстилке, и зубами клацает: озноб ее трясет.

— Как живете, бабушка? Уж не заболели ли? — садится рядом с ней Пашкуиха; и вправду, что-то плохо выглядит старуха. А вдове это сейчас совсем невыгодно.

— Живу, дочка, живу… только вина мне не дают эти нехристи… вот и бьет меня… — Губы у нее еще долго шевелятся, будто читает что-то про себя.

Не так надо бы начать разговор. Пробует вдова с другого боку.

— Сколько вам лет-то, бабушка?

— Ох, и не спрашивай, дочка… столько же, поди, как проезжей дороге.

Опять не то. Как же ей к своему делу подойти?.. Ничего не придумав, оглядывается вдова (ведь у стен тоже есть уши), наклоняется к старуха, на ухо ей что-то шепчет. Та слушает, слушает, потом платье на коленях стягивает пониже и говорит:

— Ох, дочка, как нас господь ни накажет, мы все должны терпеть. Не возьму я грех на душу из-за тебя. А потом… на старости лет не хочу иметь дело с комитатом. (Для старухи закон — все еще в руках комитата.) Попытай у других счастья. Поди, слышь-ка, к новой повитухе. Она в таких делах наверняка понимает. И молода, она, времени у нее много грех замолить… А я этим не занимаюсь. И не занималась никогда. Я всегда так считала, что живому жить положено. А кому положено умереть, того бог и так приберет, — и снова долго и беззвучно шевелит губами. А пальцы все тянут, теребят платье на коленях.

— Да поймите же, бабушка, я новую повитуху и не знаю… а вы доброе дело сделаете, если поможете мне, потому что не вынесу я позора, руки на себя наложу.

— Э-эх, дочка… человек много чего может вынести, если надо. Две дороги перед тобой, не одна. Выбирай.

— Какие две дороги?

— Или найти кого-нибудь и выйти замуж, или повеситься… Я все сказала.

Вдова со страхом глядит на старуху: не тронулась ли та, не бредит ли. Но бабка смотрит куда-то перед собой, упрямо поджав губы, и один бог знает, что ей там видится.

Пашкуиха тоже поворачивается в ту сторону — но нет там ничего, только лестница, что ведет на чердак. Вздыхает вдова горько-горько и встает.

— Храни вас господь, — говорит она нараспев старухе и уходит.

«Или найти кого-нибудь… или повеситься», — шепотом повторяет вдова про себя бабкины слова и смотрит вокруг, словно взглядом хочет охватить всю деревню. Да что тут увидишь: кругом хаты, заборы, деревья — и больше ничего. Двое ребятишек идут куда-то по улице, у одного в корзиночке горшок какой-то стоит, у другого — ничего, просто идет рядом; оба торопятся, то и дело заглядывают в горшок. Посреди улицы — толстый слой соломы, что нападала с возов, гуси копаются в ней, зерно ищут. Там, подальше, воробьи прыгают; Янош Гуйяш на кур ругается: скирду они растеребили. Гуйяш в той вон хате живет, рядом с ним — Торма. Потом Шерфёзё, Каллаи, Тот, Шереш… Перебирает вдова мужиков, одного за другим. Среди этих, что ли, искать ей того, кто на ней жениться захочет? Ведь у каждого жена, семья. Видно, остается ей все же повеситься.

Всех она знает в деревне, от мала до велика… За кого можно выйти? Не за кого.

Есть, правда, два вдовца… нет, даже три. Да из этих трех один сошелся недавно с бабой из Харшаня, второму семьдесят скоро. А третий — Ференц Вираг, староста. Этому, однако, она не нужна. Он галстук носит, с господами водится. Нужна ему барыня, вроде новой повитухи.

Нет, остается, видно, повеситься. Пока дочь с зятем про позор ее не узнали.

Если б Шандор Пап настоящим мужчиной был, он бы должен был жену свою бросить и на ней жениться. Так нет же. Люблю, говорит, жену. Разве это мужик?

Душа — что глубокий омут, и до краев полна она черных дум. Заглянешь туда — голова закружится. Еще удивительно, что не лишилась вдова рассудка от всего этого.

Для того, значит, любил ее целых два или три месяца этот человек, чтоб погубить, в могилу толкнуть? Если не для того, то взял бы и ушел от жены. Ан нет! Ни за какие сокровища не брошу, говорит, Мари Чёс.

Ох… пойдет сейчас вдова и повесится.

Отрежет кусок от бельевой веревки… или нет, не будет резать: пригодится веревка дочери с зятем…

О дети!.. И разворачивается перед ней все, что окружает ее, омывает ее жизнь, как Кереш омывает ветви прибрежных ив. Дом, сад, могила мужа, день поминовения усопших, Иона, кит, «Библиотека семейного романа», Пирошка, зять, шубейка — все-все… И со всем этим ей предстоит расстаться…

В глазах у нее темнеет от внезапного приступа ненависти, вспыхнувшей, как охапка стружек, брошенных в печь… Пусть же будут прокляты все, кто живет себе и не знает о ее мучениях. Пусть земля их не примет, пусть их души нигде не найдут себе покоя…

— День добрый, тетушка Пашкуй. Откуда путь держите? — слышатся вдруг ласковые слова. Поднимает вдова голову и видит: на дорожке, что ведет к артезианскому колодцу, там, где нескольких домов не хватает в ряду, словно дыхание прервалось у деревни, стоит Шара Кери, повитуха.

«Сам бог мне ее послал, видно…» — изумленно думает вдова.

— Была у крестной дочери, у Маргит Шерфёзё, — лжет вдова. Не первый раз в жизни лжет. И не последний.

— Давно что-то вас не видно, тетушка Пашкуй, — еще ласковее говорит повитуха. Никого и ничего она не боится — боится только языка этой бабы. Самые дикие сплетни распускает вдова про нее и про старосту. А с тех пор, как сын к ней приехал, так и про сына.

— Все недосуг было… а вот нынче как раз иду и дай, думаю, загляну. Беда у меня, милая. Ох, какая беда…

— Что ж… заходите. Благо идти недалеко: два шага, и дома будем.

Оживает, отходит постепенно вдова, идя рядом с повитухой, поднимает голову, смотрит вокруг. Будто долго была в отъезде и стосковалась по деревне. Славно все же здесь, спокойно. В палисадниках огурцы квасятся в банках; сливы сушатся. Небо чистое, как вымытый в свежей воде и насухо вытертый стакан; даже закат — воплощение покоя и вечности. Предвечернее солнце согревает сердце и душу; где-то обед готовили на оливковом масле: далеко расплывается его запах, вкусно, аж слюнки текут. О, до чего же хорошо на свете!