Дун Си - Жизнь без слов. Проза писателей из Гуанси [антология]

У матери Ван Чэня был секс, но не было любви, у матери Лу Сяобин была любовь, но не было секса, в любом случае это трагедия, достойная сожаления, угнетающая и сводящая с ума. Сравнивая их, Лу Сяобин мысленно склонялась на сторону собственной матери, ей казалось, что события в жизни матери все-таки трагичнее. Именно поэтому в матери Лу Сяобин появилась величественная, торжественная печаль, в отличие от матери Ван Чэня, демонстрирующей безысходную, презрительную небрежность. Наверное, ее мать питала к мужчине настоящее чувство, иначе как бы она смогла упрямо и без сожалений вести такую жизнь на пределе сил? Лу Сяобин, познавшая любовь на собственном опыте, в этот момент вновь озаботилась материнским внутренним миром, и в ней естественно родилось почтение к матери. Ей даже стало горько и обидно за то, что так сложилась ее жизнь.

Но не будь мужчина болен, живи он с ней на самом деле, раскаивалась бы она от всего сердца так, как сейчас? Чем дольше Лу Сяобин думала об этом, тем больше ее только что укрепившаяся в решимости душа теряла уверенность, подобно тополю под весенним ветром, с которого беспорядочно облетает пух. Жизнь слишком сложная, она совершенно выходила за пределы нынешнего опыта Лу Сяобин. Ей очень хотелось отделить зерна от плевел в этом крошечном побеге, который сейчас выпустила жизнь, но она не знала, с чего начать. В ее голове царил хаос из обрывков нитей, переплетенных между собой, подними их — и окажешься с целой пригоршней спутанных ниток вместо клубка.

Матери разрешили осторожно спускаться с кровати и ходить. Лу Сяобин часто сопровождала ее на прогулках в садике. Чувства между матерью и дочерью, когда-то замороженные, оттаяли и вылились в постепенно ставшие задушевными разговоры.

Мать сказала дочери много слов, исходящих из самого сердца, некоторые из них, казалось, были ее выводами для себя самой. Она сказала, что, доведись ей жить еще раз, она вряд ли стала бы держаться за это чувство. Проекция любви в конце концов не могла заменить реальной жизненной опоры. На самом деле она думала: к счастью, у нее уже появилась дочь, и ее чувства смогли выплеснуться на ребенка. Говоря откровенно, Лу Сяобин стала ее эмоциональной опорой. А что до мужчины, то с ним она оставалась во многом из стремления загладить свою вину перед ним.

Что же касается Ван Чэня, у матери не было никаких возражений. Лу Сяобин это показалось неправильным. Хоть говорить об этом было и неловко, она рассказала матери о том злопамятном происшествии. Ей казалось, что мнение матери самое беспристрастное и самое важное. В этот момент мать была для нее главной опорой.

— Забудь, — вздохнула мать, — это ведь не какая-то принципиальная проблема. — И выдала дочери предостережение, выведенное из двадцати лет собственной полной лишений жизни: — Чувства в конце концов не могут не уступить места быту.

Лу Сяобин недоверчиво и изумленно уставилась на рот матери, как будто это было отверстие гидромойки высокого давления, с ног до головы окатившее ее ледяным душем, и ее невольно охватила дрожь. У матери же болела за нее душа, это ведь была ее дочь, девочка с умом еще более чистым и изящным, чем хрусталь. Но тем нужнее говорить таким девочкам честные, правдивые, жестокие слова, нужно попасть не в бровь, а в глаз, извести возвышенные помыслы под корень, чтобы не осталось дурных последствий. В них есть, конечно, свои положительные стороны, но нужно и меру знать. Чем выше дух, тем вернее путь к одиночеству. Именно поэтому дочери простых людей с радостью выходят замуж, даже охотно становятся любовницами или содержанками, а в семьях таких девушек, как Лу Сяобин, зачастую ждут помолвки в женской половине дома, их сердца затянуты свинцовыми тучами, а сами они заперты в ловушке пустых чаяний о безграничных надеждах. Как, например, ее старшая сокурсница, которая стала эрудированным специалистом в области поэзии, да и внешне была будто воплощением Ли Цинчжао [81] Ли Цинчжао (1084–1151) — китайская поэтесса времен династии Сун. , еще более хрупкая, чем желтая хризантема [82] «Более худ, чем желтый цветок» — строка из стихотворения «Желтая хризантема», один из самых известных поэтических об разов, созданных Ли Цинчжао. . Жаль, что в этой жизни не нашлось Чжао Минчэна [83] Чжао Минчэн (1081–1129) — китайский историк, исследователь надписей на бронзовых сосудах, автор труда «Цзинь ши лу», муж знаменитой поэтессы Ли Цинчжао, которая в послесловии к изданию этого труда описала их счастливую семейную жизнь. , некому было восхищаться ею в годы ее атласной и парчовой красоты, в мгновение ока она превратилась в забытое на дне сундука древнее старье [84] Буквально: «то, что засовывают на дно сундука» — фарфоровые изваяния, изображающие близость между супругами, традиционный подарок матери на свадьбу дочери. . Она оставалась девственницей до самой смерти. Сестрица — наставница была ее задушевным другом и потому поведала ей о своей досаде, а именно о том, что она всю жизнь беспрестанно повсюду искала в пустоте и безмолвии тихом, и что после поставленной точки даже дух ее скорбь лишь познает [85] Строка из стихотворения Ли Цинчжао «Стихи на мелодию Шэншэнмань. Печально и скорбно». .

Как можно было до конца понять, сколько тоски и боли пришлось перенести на своем горестном веку сестрице-наставнице, чьи длинные волосы посеребрила печальная седина? Где ей найти отдохновенье? Подобные воспоминания невольно повергают в уныние. Одинокая и покинутая женщина убита горем, зато одинокий мужчина циничен и язвителен. Старый редактор «Бочэн вэньсюэ» в больнице на смертном одре снова и снова повторял: «Записки охотника, записки охотника», отчего примчавшееся на весть о его скорой смерти начальство растроганно прослезилось. Старый редактор всю свою жизнь посвятил исследованию иностранной литературы и под конец все еще не мог забыть о «Записках охотника» — разве это не достойно благоговения? Эту сцену частенько вспоминали и десять лет спустя. Наконец, в один прекрасный день, когда кто-то на очередном собрании снова вспомнил тот случай, прежний ученик старого, а ныне действующий главный редактор, заговорил. «„Записки охотника“ — это вообще что? — спросил он. — Записки охотника… За-пис-ки о-хот-ни-ка…» Новый главный редактор с намеком дважды отчеканил название по слогам, и присутствовавшие на собрании рассмеялись. То был не злобный смех, а многозначительный. Смех, словно заразная болезнь, накрыл конференц-зал. Почти все присутствующие мужчины сами были «записки охотника». Действующий главный редактор довольно загасил окурок и, резюмируя, промолвил: «Ну правда, за, пись, кой, о, хот, ни, ки!» В мгновение ока «Записки охотника» перестали быть трепетным воспоминанием и превратились в классический зубоскальный анекдот.