Том Бойл - После чумы [Авторский сборник]

Friendly Skies (пер. М. Корогодина)

Я им подстригал газоны, то есть делал это, пока они не решили замостить двор. Это старшая, Мойра, та, что с белыми волосами и в светлой юбке, меня обрадовала.

— Винсент, — говорит, — мы с Катлиной решили обойтись без газонов — и кусты, и клумбы тоже решили убрать. Мы тогда, были на кухне, где уж точно ничего цветного не увидишь. Катлина болталась в дверях, со своими вулканизированными волосами и с лицом вроде сливочного торта. И меня зовут Ларри, а не Винсент — это чтобы вы поняли, как обстоят дела.

Я пошаркал ногами и голову склонил:

— Вам, значит, больше не нужен садовник?

Мойра переглянулась с сестричкой, которой ровно как мне: сорок два. Я точно знаю, потому что мы в одном классе учились, с первого класса до старших, а потом родители увезли их в Нью-Йорк. Родители вскоре после того умерли и оставили им полный грузовик денег, а они перебрались обратно в Калифорнию и поселились в фамильном особнячке, в котором комнат два десятка и добрых два акра газонов и клумб — с ними-то я близко познакомился. Мойра уже не красавица — прямая, как палка, и больно уж сурова, а вот Катлина, если посмотреть на нее при хорошем свете, очень ничего. Этакая старомодная развратница: черное платье в обтяжечку, и макияж «кабуки», и все такое. И черный лак на ногтях, конечно. На ногах тоже. Мне как раз был виден черный блестящий ряд ноготков под подолом юбки.

— Ну, — возразила Мойра, поглядывая на меня, как бабушка на внучка, хотя какая там бабушка, она и замужем не была, и лет ей не больше сорока четырех, или там, пяти, — я бы не стала торопиться. Еще нужно убрать весь этот кустарник и деревья — все, что внутри изгороди, я хочу сказать.

Я в свое время немало повидал — успел и в колледже поучиться, и вылететь из него, потом контракт в морской пехоте, дважды женился, дважды разводился, и побывал в Покипси, Атланте, Юно, в Кливленде и Мацатлане, пока не вернулся домой, к матери в Калифорнию, так что меня ничем не удивишь. Почти ничем. Я уставился Мойре в лицо, ковыряя носком рабочего ботинка квадратик линолеума.

— Не знаю, — сказал я наконец. — Работы будет полно, особенно с деревьями. С клумбами и кустарником я бы сам управился, но с деревьями нужны профессионалы. Если хотите, я могу кого-нибудь вызвать.

Мойра приблизилась ко мне, острая и твердая, как спица.

— Наше правило вы знаете: черные джинсы, белые футболки, черные кепки. Никаких исключений.

Я и сам был в черных джинсах и в белой футболке, с которой, по ее требованию, пришлось снять серебряный значок рейдера. Полностью соответствовал требованиям. Ну, платили они хорошо, очень даже хорошо, а я привык иметь дело с богатыми чудаками — у нас в приморском городишке, кичащемся своей оригинальностью, почитай, все такие. И все мы понимаем, что «оригинал» — это просто условное обозначение для чистой воды психа.

— Ясно, — сказал я, — нет вопросов.

— Чек вы пришлете? — спросила Мойра, разгладив юбочку, чтобы нервно пересечь кухню и заглянуть в холодильник.

Десять процентов, считай, у меня в руках, а вся эта работа с деревьями обойдется тысяч в одиннадцать-двенадцать, а может, и больше. Не то чтобы я тянул из них деньги, просто мне полагались комиссионные за то, что я угождал их капризам — или удовлетворял насущные потребности. Черные джинсы и белые футболки. Еще бы! Я просто кивнул.

— Только без мексиканцев. Я знаю, что теперь они почти в каждой бригаде, и ничего против них не имею, совершенно ничего, но вы же понимаете, Винсент, не правда ли?

Она достала из холодильника прозрачный стеклянный кувшин с молоком и вынула из шкафа стакан.

— Против черных рабочих я не возражаю — и против белых тоже. Но уж либо то, либо другое, и, вы знаете… — она задумалась, в одной руке — кувшин, в другой — стакан. — Если бригада будет черной, думается, я предпочла бы белые джинсы и черные футболки. Как вы думаете, это возможно?

— Да, — высказался я, медленно покачав головой, словно подавленный тяжестью проблемы. — Вполне возможно.

— Прекрасно, — сказала она, наливая молоко в прозрачнейший стакан и устанавливая его рядом с кувшином, как будто натюрморт составляла. Сложила ладони на груди и улыбнулась сестре, словно только что взрезала мир, как дыню, и протягивала ей истекающий соком кусок. — Тогда начнем ЧСТЛ, м-м? Чем-скорее-тем-лучше?

— Конечно, — согласился я.

— Вот и хорошо. Ты хочешь что-нибудь добавить, Катлина?

У Катлины голос нежный, как крылышки капустницы:

— Нет, ничего.

Кусты я начал корчевать сам: фуксии, олеандр, апельсиновое дерево — а вот раздобыть рабочих оказалось непросто. Перед домом росли три огромных старых дуба, у восточного крыла — огромное австралийское чайное дерево и на заднем дворе полдюжины лимонов. Нужно было человек десять: с «кошками» и небольшим краном, да порубить ветки, да увезти — и все это, как я сказал, должно было обойтись недешево. И зачем? Просто стыд и позор губить такой сад, чтобы залить его асфальтом. Но если им так вздумалось — не мне спорить. Я решил потребовать тысяч одиннадцать за деревья, и еще пять за вырубку кустарника и выравнивание газона.

Трудность, как и предвидела Мойра, была в том, чтобы найти в Сан-Роке бригаду без мексиканцев. Такой просто не оказалось. Белых, занимающихся черной работой с деревьями, тоже было маловато — они, как правило, предпочитают заказать работу и оплатить счет, а чернокожих в городке вовсе не было. В конце концов я смотался в Лос-Анджелес, поговорил с Уолтом Тремэйном из конторы «Пни и деревья Уолта», и он согласился взяться за эту работу, надбавив три сотни за эстетику — это, значит, за белые джинсы и черные футболки.

Уолт Тремэйн росту был среднего, с твердым брюшком и блестящими капельками пота на лысой макушке. На вид лет пятидесяти, и ходил он в обрезанных синих джинсах и обтягивающей рубашке с аллигатором, вышитым над левым соском. Аллигатор был зеленый, а рубашка цвета утки-мандаринки — такого ослепительного светящегося, анилиново-желтого. Мы как раз обсуждали, что делать с чайным деревом, которое просовывало свои тяжелые извивающиеся лапы сквозь решетку облупившегося викторианского балкончика, когда из-за угла дома появились две женщины. Мойра была в белом — башмачки на высоких каблуках, платье по щиколотку и поверх него свитер, хотя день, как почти всегда здесь, был золотисто-теплым, а Катлина, как обычно, в черном. Обе с зонтиками от солнца, только почему-то Катлина взяла белый, а Мойра — черный. Возможно, они намеревались потрясти Тремэйна этой смелой импровизацией.

Я их представил, и Мойра, сияя, протянула Уолту Тремэйну руку:

— Так вы черный!

Он с минуту тупо смотрел на ее ручку в белой перчатке, лежащую на его темной ладони, а потом поправил: