Сергей Мавроди - Сын Люцифера

Насчёт «разумницы». Мне тут говорил, помнится, один старый, старый зэк (35 лет отсидки!), что обычно бабы (жёны, любовницы заключённых) ведут себя так. Сначала она сгоряча воображает себя чуть ли не женой декабриста и готова за ним хоть в Сибирь! Потом время идёт, наступает отрезвление. И примерно года через два-три от любви ничего не остаётся, но мало этого! Любовь превращается в ненависть. Она начинает тебя во всём винить и, соответственно, ненавидеть. (И мстить!) Она была глупая, ничего не понимала: а ты-то был умный, всё понимал — почему же ей не сказал?! Не открыл глаза? Это ты, значит, во всём виноват! Что она все эти годы потеряла и жизнь свою загубила. Вот так-то. В общем, 3 года — инкубационный период. Конечно, каждый волен думать, что у него жена — особенная, но в среднем — именно так. Примерно 3 года. А чего? 3 года — большой срок. Особенно для женщины. Вообще огромный!

Между прочим, насчёт мести. Мне тут один рассказывал (22 года строгого получил, за убийство инкассатора), что нельзя недооценивать баб. Ихней банде жена заказала мужа. Когда узнала, что он у неё дом отнять хочет. Грохнули! Как миленького. А такой, говорит, крутой был!.. Рогами до неба доставал. И какая-то баба глупая его превратила в ничто! Его сгубила, бандитов посадила, бабок всех лишилась, дома — всего! Но ему — пиздец! Вот так-то.

Всё, вроде?.. Всё вспомнил?.. А, зэк ещё этот старый рассказывал, что в каком-то там Соликамске ещё в советские времена творилось.

Карцер. Зима. Холод собачий, окно разбито, пол бетонный. На полу валяется человек. Воспаление лёгких, жар, температура под 40. Его вытаскивают в коридор, врачиха-ментовка подходит, сапогом прямо наступает на руку на запястье, “температуру меряет”:

— Нормальная! 36,6! Тащите назад.

Как он в первую свою отсидку. По малолетке ещё. Сел на 4 года. А вышел через 18! Сначала на 10 лет раскрутился. В зоне уже. Потом ещё …

Сижу, говорит, в бараке. (Ну, а он уже уважаемый был, в авторитете.) Вбегает парень молодой, мой ровесник, — и ко мне! Кричит, что за ним три басмача («басмачи», беспредельщики — не признающие ни понятий воровских, ни правил, ни авторитетов) гонятся. Ну, мы с ним разговариваем, и в этот момент эти трое в барак входят.

— Слышь ты, — парню этому говорят, — иди сюда!

Я им говорю:

— Чего вам от него надо?

Они:

— А ты ещё что за заступник?

И нож один вытащил. А я когда нож вижу, у меня переклинивает всё сразу, контроль над собой теряю! В общем, вырвал я у него нож, ему самому, как потом оказалось, несколько ударов нанёс и остальным двум, когда они бежать бросились — в спину. Эти убежали, а я стою с ножом окровавленным в руке и говорю этому парню:

— Ты этого хотел? Чего ты ко мне пришёл? Почему ты сам этого не сделал? Это же тебя только одного касалось!

Весь лагерь был на моей…

<���Запись обрывается >

— Ваше? — кум, насмешливо глядя на Юрьевича, чуть приподнял знакомую чёрную тетрадь. Изъятую вчера при шмоне. (Новый какой-то кум. Средних лет, элегантный, гибкий… Лицо какое-то… хищное что ли!.. или язвительное… Острое.)

— Да, — чуть помедлив, выдавил из себя Юрьевич. Он заметно нервничал. Ничего хорошего от этого разговора он не ждал.

— Дневник, значит, ведёте? — кум небрежно полистал тетрадку. — Забавно… Режим нарушаем? — он поднял глаза на Юрьевича и ухмыльнулся. — Нехорошо!..

— Почему нарушаю! — слабо запротестовал тот, хоть и знал прекрасно, что это бесполезно. — Ну, просто пишу… Надо же чего-то делать!.. Чем-то заниматься. Не могу же я…

— Понятно, понятно… — рассеянно перебил его опер и побарабанил пальцами по столу. — А Вы знаете, что в камере запрещено хранить любые записи, не относящие к уголовному делу?!

— Нет, откуда?.. — виновато пробормотал Юрьевич, с видом оскорблённой невинности картинно пожимая плечами и глядя честными глазами прямо в лицо сидящего напротив человека. — Я думал…

— В карцер захотелось? — ласково поинтересовался кум и сладко улыбнулся. Словно огромный сытый кот, готовящийся проглотить на закуску ещё и маленького мышонка. Его, Юрьевича! Юрьевичу стало не по себе. Быть проглоченным ему вовсе не хотелось. И в карцер он отнюдь не рвался. Холодно же, март-месяц, да и вообще!.. Хуйли там делать? В карцере в этом? Ни курева, ни жрачки. Не говоря уж обо всём остальном. Телевизоре, например. Да чая просто горячего не допросишься! Сиди, блядь, на одной баланде!.. Сечке с соей. Чёрт дёрнул!.. Въебут щас 15 суток!.. И на хуй я дневник этот затеял писать?! Жил-жил… Так нет! Приключений на свою жопу искать вздумал!.. А-а, блядь! — похолодев, сообразил вдруг Юрьевич. — Мне ж свиданку на следующей неделе обещали! С женой!

Свиданка было дело серьёзное. Свидание с женой Юрьевич выпрашивал у своего следователя почти месяц. Всё «нет» да «нет»! И вот теперь, когда наконец-то!.. в кои-то веки!.. А-а, ч-ч-ё-ёрт!.. Во непруха! Из-за какой-то хуйни!..

Юрьевич кинул затравленный взгляд на опера и увидел, что тот, кажется, отлично понимает, что делается у него сейчас на душе. Улыбочка его, по крайней мере, стала какой-то совсем уж приторной. Прямо-таки елейной!.. А чего тут непонятного, с другой-то стороны? Да и про свиданку он знает наверняка!

— Да-а!.. — издевательски протянул в этот самый момент кум. Будто и впрямь мысли Юрьевича прочитал. — И ни о каких свиданиях теперь, естественно, не может быть и речи. Сами виноваты! — скорбно покивал он и развёл руками, заметив движение Юрьевича. — Не надо режим нарушать!

— Да я!.. — заикнулся было Юрьевич.

— Ладно! — неожиданно резко оборвал его кум и легонько пристукнул ладонью по столу. Точнее, по всё той же злополучной тетради. Юрьевич прикусил язык. Кум помолчал немного и уже совсем другим тоном спокойно продолжил. — Не о том сейчас речь, — он словно невзначай опять коснулся слегка пальцами тетрадки с дневником. Юрьевич машинально проследил глазами за его рукой и сглотнул. Ему стало отчего-то тяжело как-то на душе. Тоскливо. Будто ветром ледяным внезапно дохнуло. — У Вас ведь жена, кажется, молодая есть, а? И ребёнок?

Юрьевич вздрогнул и настороженно уставился на своего собеседника. Если так можно выразиться. «Собеседник»!.. Черти бы его взяли!

Это ещё что? Чего ему надо?.. «Хитры вы, легавые, с подходцами вашими!» — припомнилась ему неожиданно незабвенная фразочка Фокса из знаменитого «Места встречи изменить нельзя».

— Статья у Вас тяжёлая, — как ни в чём продолжал между тем опер, поигрывая небрежно карандашиком. — Какой у Вас срок? 8 лет?

— 7 лет 10 месяцев, — автоматически поправил его Юрьевич.

— Ну, вот видите! — кум откинулся на спинку кресла и достал из кармана сигареты. — Кур_И_те! — радушно предложил он Юрьевичу, протягивая пачку.

— Спасибо, — на всякий случай отказался тот. На фиг-на фиг!