Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Вслух читай, председатель!

— А чего читать-то? — возразил Егор Егорович. — Обыкновенное дело — москвич.

— Ась? — Кондратьевич ухо ладошкой отогнул.

— Москвич, говорю! — повысил голос председатель.

Заволновался сход. Заскрипели стулья. Зашевелились казаки. У всех в глазах как написано: «Москвич? И к нам на Кубань? С чего бы это?»

А я от гордости надувался. «Хорошо, черт побери, быть москвичом», — думал я. Так я думал и раньше — на фронте, в госпиталях, на «пересылках». Никого не слушали с таким вниманием и не расспрашивали с таким пристрастием, как москвичей. Солдат — и старых, и молодых — все интересовало: и Красная площадь, и Мавзолей, и Большой театр, и Третьяковка, и многое, многое другое. Бывало, сидишь в центре круга и травишь. Как на демонстрацию ходил. Как в Большом театре «Евгения Онегина» слушал. Как жил и учился. Иногда мне не верили — спорили. Сержант Демушкин, помню, всегда мою сторону держал. «Он москвич, — говорил Демушкин. — Он врать не станет». А я иногда привирал. Чуть-чуть. Для убедительности. Мне казалось, что так лучше будет, интересней.

— Вы, товарищ, извиняюсь, по профессии кто? — спросил председатель, покашливая в кулак.

— До армии учеником строгальщика работал.

Председатель хотел еще о чем-то спросить, но поперхнулся.

— Дышать нечем, — откашлявшись, сказал он.

— Фортку сделать надоть, — добавил Василий Иванович.

— Давно пора. — Председатель кивнул. — Значит, вы строгальщиком работали?

— Учеником строгальщика, — поправил я.

Председатель вздохнул:

— Этого у нас нет. В эмтээсе токарный станок имеется, но, я слышал, два токаря при нем.

Кондратьевич подался грудью вперед:

— А пахать-сеять ты могёшь?

— Не приходилось, — сказал я.

Кондратьевич обвел сход глазами: слышали, мол? Председатель покосился на него и, обратившись ко мне, спросил:

— Вы, товарищ, извиняюсь, в сельской проблематике разбираетесь?

— Не очень, — ответил я.

— М-да… — Председатель погонял ладошкой дым и снова вздохнул. На этот раз огорченно. — Образование у вас какое?

— Десятилетка!

Заволновался сход пуще прежнего. Шутка ли — десять классов москвич кончил! Таких во всем хуторе раз, два — и обчелся.

— Я так полагаю, — неторопливо сказал председатель. — На быков вас, товарищ, в таком пальто, извиняюсь, не посадишь, а в конторе вы сможете. Верно я говорю, казаки?

— Верно, верно, — отозвался сход.

— Согласны, товарищ?

— Помозговать надо. — Я водрузил на нос очки.

Затих сход.

— Близорукость? — спросил председатель.

— Вроде этого, — пробормотал я.

— А у нас с очками беда, — сказал Василий Иванович. — Даже в Краснодаре надобных стекол нет. Дозвольте примерить.

— Пожалуйста.

Василий Иванович внимательно осмотрел очки:

— Заграничные?

— Наши, — возразил я и тут же отругал себя: «Дал маху, дурак! Надо было бы сочинить что-нибудь. Сказал бы, например, что эти очки мне сам генерал вручил вместо разбитых».

Василий Иванович надел очки. Поочередно посмотрел на всех. Снял. Подышал на стеклышки, протер их носовым платком. Снова надел. Сконфуженно улыбнулся и сказал:

— Наваждение! В очках то же самое, что и без них.

— Специальные стекла, — быстро сказал я.

— Мне минус три нужно. — Василий Иванович вздохнул и вернул очки.

— Так как же, товарищ? — спросил председатель, когда я снова водрузил очки на нос.

— Помозговать надо, — повторил я.

Загалдели казаки:

— Чего мозговать-то?..

— Оставайся — и все тут!

— Невесту тебе сыщем — с домом, с коровой…

— Оставайтесь, не сомневайтесь, — ласково сказал Василий Иванович. — А то мне одному в конторе трудненько, да и с образованием у меня худо — я все больше самоучкой.

— Конечно, оставайтесь, товарищ, — сказал председатель. — Василию Ивановичу, делопроизводителю нашему, подмогнете. Он у нас, извиняюсь, один в бумажном ворохе крутится: и счетовод, и учетчик, и все прочее по бумажной части. А трудоднями не обидим: как всем, так и вам платить будем. Насчет квартиры и так далее — тоже плевое дело. Невест у нас, извиняюсь, много.

— Много! — подтвердил Василий Иванович.

— Надо его к Куликовым на постой определить, — подал голос казак в кубанке с красным верхом, в щегольских сапожках.

— Дык она ж с изъяном! — Василий Иванович округлил и без того круглые глаза.

— Ну и шо? Зато хозяйственная. И грудя у нее как колокола: пощупаешь — удовольствие.

— Сам, бесстыдник, щупай их, — сказал Василий Иванович. — Куликова им не подойдет. Им, — он кивнул на меня, — девушку с понянием нужно и обязательно с коровой, чтобы они, — он снова кивнул на меня, — каждый день парное молочко бы кушали, сметанку и творожок.

— Тогда его к Антошину надо, — сказал председатель. — У него дочка грамотная и хозяйство крепкое.

— А жена? — испугался Василий Иванович.

— Верно. — Председатель поскреб затылок. — Жена у Антошина — не приведи бог! Начнет горло драть — в районе слышно.

— С базара привычка, — сказал Василий Иванович.

— С него. — Председатель кивнул.

Вопрос о моем пристанище обсуждался долго и обстоятельно. Каждый отстаивал свою кандидатуру. Во внимание принималось все: и характер хозяйки, и достаток, и многое-многое другое.

Плавал по конторе кислый махорочный смрад. Скребли затылки казаки — шутка ли, москвича оженить надо! За него любая пойдет. А он — нет. Ему на все сто девка полагается.

— Мабудь, к Маньке его?

— Это к какой?

— К Засухиной, что у балки живеть.

— Эка вывернул! Она ж с дитем.

— Ну и шо? С дитем баба лучше, скуснее.

— Ему такую не треба. Ему чтоб в полном аккурате была.

— Мабудь, тоды к Соцковой?

— Это ничего. Только бедно живеть. Сама шестая.

А я посмеивался про себя. Не такое простое дело солдата женить. Я еще поброжу по белому свету, осмотрюсь. А когда время придет, такую кралю в жены возьму, что все ахнут.

После войны сержант Демушкин всех нас, молодых солдат, приглашал к себе в деревню.

— Девки у нас, робята, на большой! — Сержант оттопыривал палец. — Ежели кто жениться надумает, милости просим.

У меня уши лопухами висели, когда я слушал сержанта. «Очутиться бы сейчас в этой деревне», — мечтал в то время я. По глазам ребят видел — они думают то же самое. В этих думах не было ничего постыдного, зазорного. Ведь мы не на игрищах были, а находились в окопе, из стен которого сочилась вода. В любой день и час нас могли убить. А погибать не хотелось. Душа тянулась к радости. И хотелось испытать и прочувствовать все то, что должен испытать и прочувствовать каждый человек. Кто был на фронте, тот подтвердит: молодые солдаты много и охотно говорили о женщинах. Бывало, только выдастся передышка, только покемаришь чуток, только рубанешь котелок каши — и пошло-поехало! Мы хвастались друг перед другом своими победами, хотя большинство из нас не имело никаких побед, потому что почти все наше отделение состояло из таких же желторотых юнцов, как и я. Мы показывали друг другу фотографии, которые лежали у нас вместе с комсомольскими билетами. Не все девушки, изображенные на фотографиях, нравились мне, но я хвалил их, потому что не хотел огорчать однополчан. Девичьи письма — разве позабудешь их? Мы ждали их с надеждой, с тревогой. Мы огорчались и переживали, когда письма не приходили в срок. Мы с пристрастием допрашивали письмоносца, не потерял ли он случайно письмо. Мы смотрели на него как на заклятого врага, когда он три или четыре раза подряд говорил: «Нету!» Девичьи письма скрашивали нашу жизнь — нелегкую фронтовую жизнь. За эти письма низкий поклон и той, неверной. Она писала мне почти два года и «нет» сказала уже потом, когда кончилась война. Во время войны все это — девушки, любовь, поцелуи — было далеким-далеким, а теперь скажи только «да» — и вот тебе и мягкая постель, и творожок, и яички, а под боком женщина. Заманчиво, конечно. Может, рискнуть? Может, встать на постой к какой-нибудь крале-казачке? Нет! На такое можно пойти, если чувства возникнут. Я, возможно, еще в деревне, где жил Демушкин, побываю. Вот только позабыл, как она называется. Помню, что в Курской области, а название — из головы вон!