Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Во-во! — Кондратьевич кивнул. — Не пондравился он мне с первого раза.

— Мне тоже, — сказала Анюта.

— Глаза выплачет с ним Василиса. — Кондратьевич постучал клюкой. — Прогнала бы его — и дело с концом!

— Мама ей то же самое советует, — сказала Анюта.

— Правильно советует. — Кондратьевич посмотрел на меня. — Далече этот Моршанск от Москвы?

— Ближе, чем Кубань, — ответил я.

Кондратьевич поднес палец к ноздре.

— Деда! — В Анютином голосе было осуждение.

Кондратьевич виновато моргнул.

— Перебаламутился народ. Все едуть и едуть сюды. И чего едуть?

Мне почудился в его словах намек. «Затащил, старый черт, и срамит», — рассердился я и покраснел.

Придерживая руками подол с шелухой, девочка куда-то ушла. Анюта принесла два стакана литого стекла и, зацепив мизинцем коричневую пенку, стала разливать молоко.

— Пенку ему кинь, — прошамкал Кондратьевич. — Он в своей Москве, поди, не едал такую-то.

Анюта бросила на меня взгляд. Это был не прежний взгляд-дичок, а горячее любопытство.

Анютин взгляд подстегнул меня. Я стал разглагольствовать, как разглагольствовал раньше, когда хотел произвести впечатление. Я шпарил вовсю. Я выкладывал все, что слышал, что прочитал в книгах, что врезалось в память. Я говорил и удивлялся, что у меня все получается складно и красиво — хоть записывай. Я наслаждался своим красноречием, я нравился сам себе. Я не держал в мыслях ничего плохого — просто я хотел проверить, «клюют» ли на меня девчонки.

Анюта таращила глаза, а я говорил, говорил, говорил.

Когда я выдохся, Анюта сказала:

— Посидите чуток, пока мама придет, а я курей покормлю.

— Ступай, милушка, ступай, — прошамкал Кондратьевич.

Как только Анюта вышла, он устремил на меня слезящиеся глаза:

— Пондравилась?

— Строгая.

— Строгая, — согласился Кондратьевич. — С ней просто так нельзя. С ней сперва в сельсовет надоть.

— Зачем?

— Записаться.

— Записаться? Так ведь она… это… молодая.

— Семнадцатый пошел, — сказал Кондратьевич. — Самый срок.

«Наговорил на свою голову. Вот возьмут и женят». Решил выкручиваться:

— А вдруг она шилом окажется?

— Это кто шилом? — Кондратьевич даже привстал от возмущения. — Да другой такой тебе нипочем не найтить. За нее и не такие сватались.

«Цену набивает», — подумал я и спросил:

— Чего ж она не вышла, если сватались?

— Не схотела.

— А сейчас, думаете, захочет?

— Это как смогёшь.

«А как же море? — пожалел я. — Засосет жизнь — не вырвешься. — Я попытался представить Анюту своей женой, но не смог. — Зачем девчонке мозги крутить?» — сразу затосковал я и сказал:

— Может, мне уехать?

— Чего? — Кондратьевич поморгал.

— Вот ведь, понимаете, какое дело… — начал я и прикусил язык: в комнату вошла Анюта.

— Уезжать хочет, — прошамкал Кондратьевич.

— Чого? — Анюта произнесла это слово на украинский манер.

— Не пондравилось ему у нас.

— Конечно, — сказала Анюта. — Наш хутор не Москва.

— Не в этом дело, — возразил я и смутился.

Анюта высыпала на газетный лист сухие фрукты и молча пододвинула их ко мне.

— Угощайся, — сказал Кондратьевич. — Она сама их собирала и сушила.

Анюта полыхнула. Кондратьевич хмыкнул и стал, причмокивая, сосать абрикос. Сморщенная оболочка не сдиралась. Это сердило старика.

— Никак, — прошамкал Кондратьевич и оглянулся по сторонам, ища, куда бы кинуть абрикос. Не нашел подходящего места и сунул его в карман. — Хорошая фрукта, но дюже жесткая.

Я с удовольствием уплетал абрикосы, сливы, вишни.

— А свежие яблочки ишо не кончились? — спросил Кондратьевич.

— Конечно, не кончились, — ответила Анюта. — Принести, деда?

— Мне не надоть, — Кондратьевич повертел головой. — А он пусть попробуеть.

— Спасибо, — сказал я. — Уже насытился.

Анюта улыбнулась:

— Какая же во фруктах сытость? Фрукты — баловство.

— Не скажите! — возразил я. — Фрукты очень полезны: в них витамины, сахар и разные кислоты.

— Он десять классов кончил, — прошамкал Кондратьевич.

— Да? — Анюта взглянула на меня.

Я покраснел. В возгласе этой девочки было столько доверия, откровенного восхищения, что я не мог не покраснеть.

Несколько минут мы сидели молча. В груди у Кондратьевича по-прежнему что-то хрипело, по-прежнему он собирал платком катящиеся из глаз слезы. Анюта походила по комнате, переставила что-то с места на место и присела на краешек кровати. Я думал о дороге в Сочи и почему-то нервничал.

— А Лелька куды задевалась? — спросил Кондратьевич.

— За мамой, наверное, побегла, — сказала Анюта.

Так оно и оказалось. Минут через десять сестра Анюты возвратилась с не очень полной, но довольно видной женщиной, чем-то похожей на Кондратьевича.

Появление этой женщины возвратило мне душевное равновесие. Таких женщин я встречал и раньше — в госпиталях среди пожилых медицинских сестер и нянечек, проработавших в лечебных учреждениях не один десяток лет, понимающих больных с первого взгляда, умеющих успокаивать их. От одного присутствия таких сестер и нянечек я начинал улыбаться даже тогда, когда чувствовал сильную боль.

— Здравствуйте, — сказала нараспев женщина.

— Здравствуй, — ответил Кондратьевич, поднимаясь. — Постояльца тебе привел, а он тикать вздумал.

— Чого? — Женщина произнесла это слово так же, как и Анюта.

Я поклонился ей.

Подойдя, женщина протянула мне руку:

— Дарья Игнатьевна. А по-правильному — Тимофеевна. — Она обернулась к Кондратьевичу и проговорила с мягким укором: — Объявился, старый греховодник? Весь хутор шумит — Тимофей Кондратьевич дочку признал.

— Правда? — воскликнула Анюта.

Кондратьевич мигнул:

— Не серчай, Дарьюшка. Так уж получилось.

— Хорошо получилось, — быстро сказала Анюта.

— Может, хорошо, а может, нет, — рассудительно проговорила Дарья Игнатьевна.

— Хорошо, — повторила Анюта.

Дарья Игнатьевна вздохнула.

Кондратьевич, видимо, чувствовал себя в новой роли не очень-то ладно. Он беспрестанно мигал и, топчась по комнате, сбивал половик, который то и дело поправляла Дарья Игнатьевна.

— Да сядь ты! — с досадой сказала она.

Кондратьевич послушно сел.

— К куме бегала? — спросил он после небольшой паузы.

— К ней.

— Все дурью мается?

Дарья Игнатьевна положила палец на щеку, повела головой:

— Аховый человек этот Серафим. Чует мое сердце — обманет он Василису!

— Я про то ж гутарю. — Кондратьевич завозился на стуле. Покуда он ишо не наспекулировался. А как наспекулируется — только пятки сверкнуть! Он ведь такой!

— Такой, — согласилась Дарья Игнатьевна. — А кума не верит. Все глаза выплакала, а не верит.

— Дура баба — вот и не верить! — рассердился Кондратьевич. — Я ишо когда гутарил — выселить его, а Егор Егорович резолюцию накладаеть: не имеем права. А народ мутить есть право? Валька Сорокина, баламутка, и та…