Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Загутарились казаки — спор идет. Друг другу доказывают. На меня никто уже внимания не обращает, словно не из-за моей персоны сыр-бор разгорелся. Кондратьевич на скамейке елозил, лоб напрягал в думах. И наконец не выдержал.

— Слухай сюда, мальцы! — крикнул он дребезжащим голосом. — К Давыд о вым его определить надоть.

Громыхнул сход — чуть стекла не лопнули. Василий Иванович от возбуждения пол деревяшкой дубасил. Обладатель кубанки с красным верхом по ляжкам себя молотил приседая. Председатель рот ладошкой прикрыл.

— Цыц, поганцы! — Кондратьевич клюку промеж ног в пол всадил. — Я сурьезно!

— Знаем, что не шуткуешь, — сказал, отсмеявшись, председатель. — Но уж больно ты печешься о Давыдовой Анютке… Часом, она не сродственница тебе?

Затих сход в ожидании. Подались вперед казаки — что-то Кондратьевич скажет. А он моргать стал, приоткрыв рот: два зуба видны, а посреди них розовые, как у младенца, десны.

— Скалитесь, поганцы? — прошамкал дед.

— Не смеемся, — сказал председатель. — Весь хутор давно балакает, что Давыдова Анютка, извиняюсь, сродственница тебе.

— Внучка, — уточнил обладатель кубанки.

Василий Иванович кивнул молча.

— Мало ли що балакають, — слабо возразил Кондратьевич. — Это ишо доказать надоть.

— А что доказывать-то? — Председатель усмехнулся. — Я еще хлопчиком про твои дела слышал.

— И я, — сказал Василий Иванович.

— Вруть, — бормотнул Кондратьевич.

— Врут? — Председатель изогнул бровь. — Так Анютка ж похожа на тебя, как и мать еённая, Дарья.

— Факт, — сказал обладатель кубанки.

Кондратьевич высморкался, утерся рукавом.

— Каюсь — внучка мне она. За этот грех я столь горя принял — другому не померещится… Бабка Анюткина отчего померла?

— Отчего?

— Забил до смерти супротивник мой, Дарьин батька невзаправдашний. Как узнал, что у нас с Груней любовь, так и стал лютовать. — Кондратьевич снова шумно сморкнулся.

— А ты чего ж дозволял?

— Я? — Кондратьевич встрепенулся. — Да я с ним каждый божий день бился. За это нас пороли при всем народе. А мы все одно бились. Чуть не покалечили друг дружку. Вот, — Кондратьевич задрал рукав и показал шрам, — ножом меня полоснул, вражина. Я опосля отыгрался. Пять дён он красными соплями сморкался. Но все ж, хоть и допытывался атаман, никто из нас ничего не сказал. Так что удивление мне, что раскрылось это.

— Шила в мешке не утаишь, — сказал председатель.

— Ох-ох-ох! — отозвался Кондратьевич. По его лицу бродили воспоминания. Старческие, потускневшие глаза осветились изнутри. — Для меня Дарьюшка и Анютка теперь всё, — пробормотал он. — Один остался. Старуху похоронил, а сыны головы на фронте скинули.

Сход сочувственно помолчал.

— Лучшей хвартиры, чем у Давыд о вых, москвичу не найтить, — убежденно проговорил Кондратьевич, отрешившись от своих дум. — Верно гутарю, казаки?

Сход нестройно поддакнул.

«Без меня меня женили». — Я усмехнулся про себя.

Проводить меня вызвался Кондратьевич. Пока мы шли, я все допытывался, все расспрашивал, какая она, его внучка.

— Девка как девка, — шамкал Кондратьевич.

Шел он медленно, с трудом переставляя ноги, тыча клюкой в маслянистую, вязкую грязь. В груди у него что-то хрипело и булькало, по щекам, запутываясь в бороде, катились крупные слезы. Он часто останавливался, собирал их большим клетчатым платком. «Кондратьевич, должно быть, очень старый», — решил я и спросил:

— Сколько вам лет, дедушка?

— Много, — прошамкал Кондратьевич. — Я ишо при Лександре-царе действительную отбывал.

«За восемьдесят ему», — прикинул я и взял деда за локоток.

— Сам, — сказал Кондратьевич и отвел локоть.

До хаты Давыдовых мы добирались долго. Я видел приникшие к окнам лица и думал: «Пускай смотрят! В таком пальто где хочешь показаться можно». Я уже не жалел о шинели.

Облака разошлись. На небе образовалось голубое озерцо, по которому плыл солнечный диск. Похрюкивали поросята, кудахтали куры, важной поступью проходили гуси. Когда мы приближались к ним, они вытягивали шеи и угрожающе шипели.

— Кыш, кыш! — сказал Кондратьевич и отогнал клюкой настырного гусака.

Хата Давыдовых оказалась маленькой, с двумя окнами на фасаде, но уютной, чисто выбеленной. Засохшие виноградные лозы обвивали крыльцо с чуть покосившимися ступеньками. В палисаднике разгуливали куры, подбирая опавшие семена. Пахло парным молоком и борщом.

— Постояльца привел, — прошамкал Кондратьевич.

Хороша Давыдова Анюта — лучше не придумаешь.

Бежит по груди коса. Чуть впалые щеки смуглый румянец опалил. Нос с горбинкой, рот несколько великоватый, но строго очерченный, глаза — плошки. Жаль только, что молоденькая. Лет шестнадцать ей, наверное, не больше. Угловата. Но через год ее и не узнаешь.

Анюта бросила на меня взгляд-дичок. «Детский сад», — подумал я и почему-то огорчился.

— Молочка, деда? — спросила Анюта.

— Принеси, милушка. — Кондратьевич, кряхтя, опустился на стул с высокой изогнутой спинкой.

Анюта вышла. Я осмотрелся. Комната как комната. На выбеленных стенах проступает синь. Земляной пол устлан домоткаными половиками. Промеж окон висит зеркало в черной деревянной оправе. Ничего лишнего — стол, четыре стула, сундук с выпуклой крышкой, кровать с подзором.

На столе, накрытом старенькой клеенкой, лежала горка подсолнуха. Девочка лет десяти, с тоненькими, в палец, косичками лузгала семечки. Веером летела в расправленный подол пахучая шелуха. Без продыха бросала девочка зерна в малиново-сочный рот. Зубы — белые, ровные — работали как маленькие жернова. «Вот это да, — позавидовал я. — У меня так не получится», — и улыбнулся девочке. Она спокойно встретила мой взгляд. Было в нем что-то такое, что я поспешно отвел глаза.

— Б а луешься? — спросил Кондратьевич.

— Ага.

— А мамка игде?

Девочка вытерла ладонью рот.

— До тетки Василисы побегла.

— Чего?

— Про то Анюта скажеть. — Девочка показала взглядом на Анюту, которая появилась в дверях, держа в руке покрытую испариной крынку.

— Про что спрос, деда?

— Чего мамка к крестной побегла?

— Тю! — удивилась Анюта. — Неужто не догадываетесь?

— Серафим? — Кондратьевич шелохнул лохматой бровью.

Анюта кивнула.

Девочка перестала лузгать. В ее глазах появилось любопытство.

— Опять? — спросил Кондратьевич.

— Сегодня девятый день, как уехал. А обещал еще в прошлый четверг вернуться.

— Вернется! — прошамкал Кондратьевич. — Сейчас он никуда не денется. — Дед помолчал. — Хошь Василиса и крестная тебе, но дура. Нешто можно такому, как Серафим, доверять? Наспекулируеть денег, приблудный, и уедеть в этот… как его?

— В Моршанск?