Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Не хрипи. — Засмеявшись, Валька обхватила мою шею, и перед моими глазами померкло все…

Я проснулся и тотчас вспомнил, что так и не поговорил с Валькой о нашей будущей жизни. Хотел разбудить ее, но она выглядела во сне такой беззащитной, такой трогательно-прекрасной, что я не осмелился нарушить ее покой. Лежа на боку, я несколько минут любовался Валькой. Ее розовый сосок, словно любопытный птенец, выглядывал из-под сбившейся простыни.

Я неслышно оделся и вышел во двор.

Солнце уже поднялось. Его косые лучи били прямо в лицо. Тетка Ульяна раздувала самовар — блестящий, как пожарная каска, и круглый, как купчиха. Она была все в той же цветастой косынке, из-под которой выбивались черные пряди с белыми прошивами седины. Округляя щеки и смешно выкатывая глаза, тетка Ульяна дула изо всех сил, но безрезультатно. Чертыхнувшись, она чиркнула спичкой и сунула в самоварную трубу пучок горящих невидимым пламенем лучинок.

— Доброе утро, — сказал я.

— Здравствуй, — откликнулась тетка Ульяна. — Как спалось на новом-то месте?

Мне почудился в ее словах намек.

— Хорошо спалось, — сказал я и покраснел.

— А Валька все дрыхнет? — Одним глазом тетка Ульяна смотрела на самовар, другим — на меня.

— Спит.

— А эти, — тетка Ульяна посмотрела на окна комнатенки, в которой ночевали Валькины подружки, — ушли.

— Куда?

— Должно, на барахолку. Она ранком у нас начинается — в семь.

Из самоварной трубы повалил дым — едкий, выбивающий слезы. Тетка Ульяна снова чертыхнулась и попросила:

— Помоги-ка самовар вздуть. Сухота на дворе, а угли все равно отсыревают.

Я вобрал в себя воздух и дунул изо всех сил.

— Так, — одобрила тетка Ульяна. — А ну-ка еще!

Маленький дворик окружала высокая, хорошо пригнанная изгородь с острыми верхушками. Под оголенным, очевидно, фруктовым деревом виднелся стол, врытый в землю. На нем в эмалированной миске лежали помидоры, огурцы в укропе, картофель в кожуре, в трехлитровой банке плавали в рассоле сморщенные, словно выжатые, «синенькие». У самой калитки росло неизвестное мне дерево, на голых ветвях которого висели красные, напоминающие помидоры, плоды.

— Хурма это, — объяснила тетка Ульяна и сорвала с дерева плод. — Попробуй-ка.

Хурма оказалась сладкой, чуть вяжущей.

— Нравится? — спросила тетка Ульяна.

— Угу.

— Муж-покойник любил хурму. — Тетка Ульяна вздохнула. — Он и посадил ее. А мне она не нравится — вяжет. Хотела обобрать да на базар отнесть, да все некогда.

Поглядывая на самовар, тетка Ульяна стала расспрашивать, кто я, откуда, сколько лет, где познакомился с Валькой, что говорила Дарья Игнатьевна, какое впечатление произвела на меня Анюта. Расспрашивала она с улыбкой, проявляя при этом свойственное женщинам любопытство, но любопытство доброжелательное, и я охотно отвечал ей. Задавая вопросы, она крошила лук — крупный, с лиловатым оттенком. Лук вышибал слезы, и тетка Ульяна, поднимая руку с ножом, стирала их запястьем, бормоча что-то. На веревке, протянутой от изгороди к дому, сушилось белье.

— А мы вчера долго сидели, — неожиданно сказала тетка Ульяна. — Знакомый твой приходил.

— Зыбин?

— Он. Как только Валька тебя увела, так он и заявился.

Сердце дрогнуло, но я не подал виду — спросил с усмешкой:

— И что?

— Он вино принес, — добавила тетка Ульяна. — Хорошее вино — не чачу.

У меня на языке вертелись вопросы, но я больше ни о чем не спросил, потому что почувствовал: тетка Ульяна обо всем расскажет сама.

— Ловкий парень он, — сказала тетка Ульяна, сделав упор на слове «он». — За чернявой ухаживал и про Вальку не позабывал.

— Чего он говорил ей?

— Разное, — тотчас отозвалась тетка Ульяна. — Но у меня взгляд и-и-и какой — я сразу поняла, что к чему. Валька своего не упустит, помяни мое слово! Зря ты прилепился к ней. У тебя, я чую, настоящий интерес, а у нее на уме баловство. Ты на Давыдову Анютку меть — вот кто тебе пара. Молоденькая, красивенькая из себя, и достаток в доме. А Валька непутевая. Ей бы только разлад внесть. Она у кого хочешь ухажера отобьет. Давеча чернявая попробовала осадить ее, но она выпустила коготки.

— Зыбин один ушел? — спросил я и почувствовал: голос у меня стал ломким, напряженным.

— Зачем один? С Валькой. Она сама вызвалась его проводить.

«А потом пришла ко мне, — возмутился я. — Сперва с Зыбиным, а потом со мной. Дрянь она после этого. Самая обыкновенная дрянь! И Зыбин хорош!»

Валька, сонная, вышла во двор в исподней рубахе с треугольным вырезом на груди. Оголила бедро, поскреблась Мне хотелось рвануться к ней и сказать, что она дрянь. Я, наверное, так бы и поступил, если бы не тетка Ульяна.

— Срам-то прикрой! — крикнула она.

— Зачем? — Валька потянулась. — Тебя стесняться, что ли?

— Его постесняйся!

Валька усмехнулась:

— Его мне стесняться нечего. Он покуда муж мне.

— У тебя таких мужьев и-и-и… — Тетка Ульяна повела головой.

— Не жалуюсь. — Валька рассмеялась. — Ухажеры вокруг меня, как мухи, вьются. Дюже сладкая, гутарять, я.

— Бесстыжая ты! — Тетка Ульяна сплюнула.

— Ну и пускай! — Валька оттопырила кончиками пальцев края рубахи и, пританцовывая, прошлась по двору. Она словно бы хвасталась, словно бы говорила: «Вот я какая!»

Я понимал: Валька куражится. «Тетка Ульяна напутала, — подумал я. — Валька совсем не такая, как говорят о ней». Эта мысль успокоила меня, и неприязнь к Вальке прошла.

— Бесстыжая ты, — повторила тетка Ульяна, на сей раз с мягким укором. — Тебя бы да в руки хорошие.

— На кой мне хорошие-то? — возразила Валька. — Мне его руки, — она кивнула на меня, — милы. Да и сам он покуда мил. Вот только одна непонятность в ём — стеснительный.

Я стоял посреди двора, потный и красный от смущения.

— Гляньте-ка на него, — играя глазами, сказала Валька. — Ровно не кавалер он, а красна девица.

— Пойдем, — буркнул я, — поговорить надо.

— Пойдем, миленок, пойдем, — проворковала Валька. — Наперед знаю, какой разговор промеж нас получится.

Я решил не поддаваться Вальке, решил выяснить все-все, но она увлекла меня в комнату, осыпала поцелуями, и мой разум померк… Я очнулся только тогда, когда тетка Ульяна крикнула в окно:

— Хватит миловаться — самовар стынет!

— Пошли, — сказала Валька.

— Погоди! Поговорить надо.

— О чем?

— Все о том же. Поженимся мы или…

Валька вздохнула:

— Зачем тебе, миленок, хомут надевать?

— Значит, ты не любишь меня!

— Люблишь — не люблишь… Разве таким-то словом можно бросаться? Ты мне его на дню раз по сто гутаришь, а толку что? Я ж тебя наскрозь вижу: истосковался ты по нашей сестре, бабе.

«Она ошибается, — подумал я. — Это не тоска. Это… это, наверное, самая настоящая любовь».