Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Как только мы вошли, куры бросились к Вальке. Они, должно быть, привыкли ней.

— Изголодались, бедняги, — сказала Валька и пошла готовить корм.

Она покормила кур, с жадностью склевавших нарубленные овощи вперемешку с овсом, и мы, не сговариваясь, пошли по протоптанной в снегу тропке в сторону от хутора — к темнеющей постройке, обветшалой, неказистой на вид.

— Сейчас молочка попьем, — сказала Валька.

— А дадут?

— Отчего ж не дадуть? Дадуть.

Мы вошли в коровник, где в стойлах стояли разномастные буренки с выпирающими ребрами. Шла дойка. Молочные струйки тонко динькали о металлические подойники, тяжело вздыхали коровы, с грубоватой ласковостью покрикивали на них доярки — женщины и девчата с натруженными, красными руками. Сквозь дырявую крышу виднелись лоскутки неба, позолоченного солнцем.

— Погодь, — сказала Валька и направилась к укрепленному на стене, сильно измятому, словно побывавшему на войне, рукомойнику с медным хоботком.

Она вымыла руки, плеснула в ведерко два ковша горячей воды, которая нагревалась тут же, в огромном котле, вмазанном в печь. Валькины действия никого не удивили, она, должно быть, часто приходила сюда помогать дояркам.

Опустившись на низенькую скамейку, Валька стала подмывать вымя. Буренка повернула к ней влажную морду. Валька похлопала корову по боку и что-то сказала ей. Потом она вытерла вымя полотенцем, сжала в кулаке сосок и сильно оттянула его. Синевато-белая струйка, тонкая и упругая, ударила в дно подойника. «Пошло молочко», — подумал я. Я только сейчас обратил внимание на Валькины руки. Они были у нее такие же, как у других женщин-доярок, сильные руки крестьянки, познавшие с малолетства тяжелый труд. Я не мог оторвать глаз от ее рук. Глядя на них, я думал, что молоком, надоенным вот этими или другими, но обязательно такими же, как эти, руками, меня отпаивали в госпитале, когда тело было измучено болью и пересохшие губы просили только одного — пить. Недаром с него, с молока, начинается жизнь. Я видел дыры над головой, обвалившийся саман и всем своим нутром ощущал, как трудно работать в этом насквозь продуваемом помещении. «А к лету тут, наверное, другой коровник построят. А может, к осени. Раз Егор Егорович взялся — будет!» Я невольно подумал об этом человеке с уважением.

Чуть в стороне от меня доила Дарья Игнатьевна. Поверх ватника на ней был надет халат. Мать Анюты показалась мне очень усталой. Я подумал про себя, что все работают, делают что-то полезное, а я… Такие мысли уже возникали в моей голове. Они вносили сумятицу в сердце, тревожили меня.

— На-ка. — Валька протянула мне кружку, наполненную теплым, пузырящимся молоком.

— А можно? — спросил я, покосившись на Дарью Игнатьевну.

— Пей, пей, — сказала она.

Я выпил кружку залпом.

Потом я помогал дояркам чистить стойла. Валька не позволяла мне надрываться, норовила все сделать сама. Это мне нравилось, потому что говорило о Валькиной любви. Дарья Игнатьевна смотрела на нас и улыбалась. В ее улыбке была грусть…

День отходил, когда мы двинулись в обратный путь. Облака пожижели. Разбежавшись по блекнувшему небу, они застыли на горизонте — там, где пылал, словно огромный костер, закат. Облака напоминали пепел, которым покрываются остывающие угли. Мороз становился все ощутимей. Над трубами клубились дымы, устремляясь почти перпендикулярно в небо. Щеки у Вальки горели, как закат. Она, казалось, совсем не чувствовала холода, а я стучал зубами. Я подумал, что если бы у нас был свой дом, то мы сейчас затопили бы печь, поставили бы самовар и…

— Застыл? — спросила Валька.

— Нет. — Я едва разлепил губы.

— Застыл! — Валька толкнула меня и, когда я кувырнулся в сугроб, рассмеялась.

— Ах так?! — Я вскочил и бросился на нее.

Она отбивалась, смеясь прищуренными, затуманившимися глазами.

У конторы Валька остановилась.

— Надоть за справкой зайтить.

— Зачем она тебе?

— Маманя велела.

— Поздно уже, — сказал я. — В конторе, наверное, никого нет.

— Вота! — Валька усмехнулась. — Тама Егор Егорович и мой женишок. Они допоздна сидять, нашу жизню планируют Василь Иваныч на счетах щелкаеть, а председатель на бумажке считаеть. Табачищем оба смолять, вся контора в дыму, ровно пожар. Почернеють оба, а все одно смолять. И так каждый божий день. Егор Егорович обещал на сходке бросить курить, но, видно, кишка слаба. Мужикам, гутарять, от этого успокоение.

— Не знаю, — сказал я. — Никогда не курил.

— Ты в конторе побудь, а я сей момент.

— Куда ты?

— Сей момент, — Валька посмотрела на будку — ту, что в селах, деревнях и хуторах размещают на задворках в самых укромных уголках. — Ступай, миленок, — сказала она.

Я не заставил себя упрашивать, ибо совсем окоченел. Через сени прошел в уже знакомую мне комнату. Из-за чуть приотворенной двери соседнего помещения блестел язычок света от керосиновой лампы. Оттуда же доносился стук костяшек.

Встречаться с Егором Егоровичем мне не хотелось. Я остановился посреди комнаты и тихонько подул на озябшие пальцы. Воздух в конторе был теплым, но застоявшимся. Сильно пахло табаком.

— Забыл сказать тебе, Василь Иваныч, — неожиданно послышался голос председателя, — когда толь для крыши выбивал, нашего москвича в станице встретил.

— Да ну? — удивился делопроизводитель.

— Верно, — подтвердил Егор Егорович. — А сегодня у нас на собрании был.

Я навострил уши: любопытно все же узнать, что говорят о тебе.

— Прошлый раз хотел потолковать с ним по душам, — продолжал Егор Егорович, — да не получилось.

— Ветрогон он, этот москвич, — сказал Василий Иванович. — Я думал, мне подмога будет, а он с Василисиным сожителем спутался. А ведь вроде бы грамотный парень, понимать должон: кто — кто и что — что.

— Это все от молодости, — возразил Егор Егорович. — Ему, наверное, пятнадцать было, когда война началась. Небось сразу в военкомат побежал — на фронт проситься.

«Было». Я вспомнил, как в начале июля 1941 года примчался в военкомат, где в коридоре стояли, прислонившись к выкрашенной масляной краской стене, мужчины с чемоданчиками и котомками, где трезвонили телефоны и хлопали двери. Я тогда протиснулся в первую подвернувшуюся мне дверь и выпалил, глядя с замиранием сердца на военного, который при моем появлении даже глаз не оторвал от бумаг: «Отправьте меня, пожалуйста, на фронт! Я…»

Договорить я не успел. Военный поднял на меня покрасневшие от бессонницы глаза и сказал с досадой: «Ради бога, мальчик! Ты уже не первый сегодня и, наверное, не последний, а мне работать надо».

Меня обидел не отказ, меня обидело слово «мальчик». Оно четко обозначало ту дистанцию, которая отделяла меня, мальчишку, от взрослых. До сих пор я не вспоминал об этом инциденте, потому что он ущемлял мое самолюбие. А теперь вот вспомнил и улыбнулся, представив себе, каким, должно быть, смешным был я в тот день.