Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Выходя из военкомата, я столкнулся с пареньком, вытягивающим шею и озирающимся по сторонам.

«Не ходи, — сказал я ему. — Не пускают нас на фронт, даже разговаривать не хотят».

Паренек недоверчиво посмотрел на меня и смело шагнул к двери, из которой только что вышел я. Чем закончится разговор, я ждать не стал — я заранее знал…

— Потом работать стал, — продолжал Егор Егорович. — В пятнадцать-шестнадцать лет весь день у станка — тоже, извиняюсь, не сладость.

Я вспомнил своего наставника-строгальщика и подумал: «Точно».

— А потом армия, фронт, — гудел за стеной Егор Егорович. — Это, сам понимаешь, не фунт изюма, это ломка характера, и какая ломка! А вернулся он с фронта и решил: я теперь пуп земли, мне и то и се подавай, и все самое лучшее. Он еще не шурупит, что самое лучшее с неба не свалится, что его нажить надо. Он сейчас в себе двоих людей совмещает. Одному из них по-прежнему пятнадцать лет — сколько ему до войны было, а другому, может, в два раза больше, потому что тот, другой, в свои лета такого натерпелся и такого навидался, что иным и во сне не приснится.

— Это так, — согласился Василий Иванович.

— Конечно, так, — подтвердил Егор Егорович. — Покуда в нем еще мальчишка бесится. Покуда он еще не раскусил, что в жизни не только мед да сахар, но и горчичка есть.

— Да, — сказал Василий Иванович, — есть…

— Невпроворот ее бывает, — с удовольствием подхватил Егор Егорович. — Завтра коровник начнем крыть. Думал, не вырвать толь, вконец разругался с начальством, но вырвал все ж. Целых три куска! — Он рассмеялся: вспомнил, должно быть, как вырывал толь.

— Ты, Егорович, двужильный, — сказал делопроизводитель. — Без тебя захирел бы колхоз.

— Погоди раньше времени хвалить, — прогудел Егор Егорович. — Вот налажу все — тогда, извиняюсь, похвалишь. Теперь гвоздями бы разжиться. Всего три килограмма дали — это для нас капля.

— Гвозди? — встрепенулся Василий Иванович. — Гвоздей с проволоки нарежем. У нас от войны целый моток стальной проволоки остался.

— С проволоки? — усомнился Егор Егорович.

— Хуже настоящих не получатся, — обнадежил Василий Иванович. — Десять лет крышу держать будут, а там посмотрим.

— У-у-у! — радостно прогудел Егор Егорович. — За десять лет мы тут столько понаделаем, что люди, извиняюсь, ахнут.

— Дай-то бог! — вздохнул Василий Иванович.

— Понаделаем! — твердо, словно печать поставил, сказал Егор Егорович.

Я слушал и удивлялся: «Толь, гвозди, крыша — какие все-таки это мелочи, но это их жизнь. И они счастливы? Может, это и есть то настоящее, чего недостает мне?»

— Понял теперя, какой человек наш председатель? — раздался за моей спиной Валькин шепот. — Я уже давно тута стою и слухаю.

— Кто там? — громко спросил Егор Егорович.

— Я, — отозвалась Валька и кивком поманила меня.

Я сказал шепотом, что подожду ее на улице.

Разыгравшийся ветерок стлал поземку. Над хатами виляли пахнувшие кизяком дымки. Телогрейка моя совсем не удерживала тепла. Но я не чувствовал холода — я ждал Вальку и думал. Больше всего меня поразило, что Егор Егорович и Василий Иванович старались не для себя. Если бы они говорили о своих хатах, то я, возможно, понял бы их, но они вели разговор о крыше для коровника, о той крыше, которую полтора или два часа назад видел я. «Вот ведь как», — подумал я, ощущая в душе что-то похожее на зависть. Я еще ничего не решил, но к прежним сомнениям прибавилось еще что-то — я отчетливо ощущал это…

— Ах, Иванович, ах, болезный! — причитала Василиса Григорьевна.

Серафим Иванович температурил: лежал на пышно взбитой перине красный, словно вареный рак, и тихо постанывал. Его огромное тело возвышалось под ватным одеялом, поверх которого Василиса Григорьевна набросила еще и овчинный полушубок, теплый и тяжелый. Серафиму Ивановичу было худо, и Василиса Григорьевна обкладывала его подушками и подушечками, поила с ложечки, вытирала полотенцем пот с лица и беспрестанно целовала, отчего в комнате то и дело раздавалось чмоканье. Я подумал, что Василиса Григорьевна, пользуясь беспомощностью Серафима Ивановича, изливает накопившиеся в ней чувства к нему. Она часто лазила в подпол, извлекая оттуда банки с маринадами и компотами: с кисленьким, сладким, соленым — всем тем, что она наварила, намариновала, насолила. Это не помогало. Серафиму Ивановичу становилось все хуже. Я посоветовал Василисе Григорьевне, не откладывая, вызвать фельдшера.

— Много ли он понимаеть-то, фельдшер? — возразила она. — Сроду к нему не бегала — и вон какая! Сама Ивановича выправлю, не впервой. Он дюже на грудь слабый, чуть что — простуда. Сейчас попою его молочком, разотру самогонкой — и оживеть он.

Василисе Григорьевне, видимо, доставляло удовольствие выхаживать сожителя. Она квохтала над ним, как наседка над цыпленком, и в этом было что-то трогательное, хотя смешное.

Когда же Серафиму Ивановичу полегчало, он сказал, кося на меня замутившимся глазом:

— Я еще долго прохвораю. Нечего тебе баклуши бить — поезжай сам. Набери мыла самодельного — его на Кубани тьма — и дуй в Туапсе-город. Тама его с руками должны рвать, потому как Туапсе-город — порт и мыла требует много.

Валька отпросилась на три дня, и мы поехали в Туапсе.

А перед отъездом у меня состоялся разговор с Егором Егоровичем.

Он пришел вечером, под хмельком.

— Кто тама? — спросила Василиса Григорьевна, когда скрипнула дверь.

— Я, — Егор Егорович шагнул в кухню, где мы с Василисой Григорьевной лузгали теплые, только что вынутые из печи семечки.

— Никак выпил? — удивилась Василиса Григорьевна.

— Есть немного. — Егор Егорович кивнул. — Пришлось шабашникам магарыч ставить. Мы хотели с Василь Иванычем сами коровник покрыть, да, извиняюсь, не получилось. Весь день по крыше лазили. Мне это — раз плюнуть, а Василь Иванычу с одной ногой тяжело. — Он посмотрел на дверь в комнату и спросил. — Твой-то, извиняюсь, дома?

— Дома. — Василиса Григорьевна поднесла к глазам фартук. — Второй день лежить.

— Что с ним?

— Должно, простуда.

— От такой жизни любая хворь прицепится, — сказал Егор Егорович. — Чего ему дома-то не сидится?

— Я ему про то же самое гутарю. — Василиса Григорьевна метнула на стол блюдечко с отбитым краем. — Кури, Егорович, не стесняйся.

— Бросил, — сказал Егор Егорович. — Полмесяца как бросил.

— Да ну! И не тянеть?

— Тянет. Особенно когда другие курят.

— Тю-ю! — пропела Василиса Григорьевна. — Тогда сызнова начнешь. Мой муженек, покойник, три раза бросал — и все впустую.

— Я — нет, — сказал Егор Егорович. — Я зарок дал.

Василиса Григорьевна поставила на стол блюдо с початым пирогом, кисляк в банке.

— Угощайся, Егорович.