Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Богато живешь, Василиса Григорьевна. — Егор Егорович отодвинул блюдо. — Люди мучицу на хлеб берегут, а у тебя пироги.

— Приходится. Мой-то страсть как пироги любить. — Она заглянула в комнату и добавила с явным облегчением: — Спить. Весь день стон пускал, а теперя, бог дал, спить.

Егор Егорович кашлянул и сказал, глядя на меня:

— А ведь я к тебе, Георгий, пришел.

Василиса Григорьевна всплеснула руками.

— А я-то, дура, голову ломаю, с чего это ты, Егорович, пожаловал к нам. С самого приезда у меня в дому не бывал, а теперя вдруг пожаловал.

Егор Егорович положил руку на стол и сказал, обращаясь ко мне:

— Хочу попросить тебя — приди завтра к коровнику подсобить нам.

— Не могу, — ответил я. — Уезжаю.

— Опять продавать-покупать?

Я уже жил предстоящей поездкой. И предвкушал три дня счастья с Валькой. Я радовался, что мне удастся без крика и ругани расстаться с Серафимом Ивановичем. Я надеялся в глубине души, что эта поездка будет последней. Поэтому ответил с вызовом:

— А вам-то какое дело?

— А такое! — Егор Егорович обрушил кулак на стол.

За стеной послышался стон. Вытирая на ходу руки, Василиса Григорьевна побежала в комнату.

Егор Егорович молчал. По его скулам ходили желваки.

— Вона какие люди пошли, — прохрипел за стеной Серафим Иванович. — Даже в своем дому покоя нет.

Егор Егорович медленно встал, сгреб со стола горсть семечек и громко сказал, взглянув на дверь:

— До свидания, Василиса Григорьевна!

— С богом! — откликнулась хозяйка.

— Заходи, если понадобится что.

— Спасибо, Егорович. — Василиса Григорьевна выкатилась на порог.

— Подь сюда! — тотчас окликнул ее Серафим Иванович.

Егор Егорович кивнул мне. И я сразу пожалел, что он уходит. У меня почему-то возникло ощущение, что Егор Егорович — мой якорь спасения от всех бед.

Хлопнула входная дверь.

Серафим Иванович позвал меня и спросил, вытирая полотенцем выступивший на лице пот:

— Чего он хочет?

— А вам-то что? — с неожиданной злостью ответил я.

Из-под нависших бровей на меня глянули глаза-льдинки.

— Ишь ты каким стал! — прохрипел Серафим Иванович. — Я тебя, лопуха, на ноги поставил. Ты меня должон как отца почитать, а ты — никакого уважения.

— Я только возраст ваш уважаю, — ответил я.

— Ха! — Серафим Иванович обвел меня взглядом с головы до ног. Повернул голову к Василисе Григорьевне. — Слышала?

— Чего, Иванович? — Василиса Григорьевна поморгала.

Серафим Иванович крякнул и, повернувшись лицом к стене, засопел.

Я вышел на кухню. До поезда оставалось три с половиной часа. Чемодан с мылом стоял в сенях. Я стал ждать, когда появится на улице Валька. Мы договорились отправиться на станцию загодя.

— Никогда мыло не возила, — причитала всю дорогу Валька. — Как бы нам не прошибиться на этот раз.

Валька словно в воду глядела: на туапсинском базаре оказалось столько мыла, что у меня зарябило в глазах. Точно такое же, как и у нас, студенисто вздрагивающее, но внешне красивое, с глянцевой поверхностью, оно лежало на прилавках. Несмотря на привлекательный вид, это мыло ни черта не мылилось, оно лишь размягчалось под воздействием воды, превращалось в липкую, дурно пахнущую массу. Я спросил у одной торговки, сколько стоит кусок, и приуныл: мыло продавалось по той же цене, что и на Кубани.

Оказалось, неделю назад это самодельное мыло рвали с руками, а потом его понавезли столько, что на него сразу упала цена.

— Ну вота, — сказала Валька. — Я так и думала.

— Заладила! — не сдержался я. — Лучше шариками покрути, что делать будем!

— Ты чего шумишь? Ты кто мне — муж? Что хочешь, то и делай, — сказала Валька и пошла прочь.

Я попросил первую попавшуюся на глаза торговку присмотреть за чемоданом и кинулся за Валькой.

— Сгинь! — сказала она, когда я нагнал ее.

Я уже понял свою глупость, попытался объяснить что-то, заглядывая ей в глаза, а она — ноль внимания, словно меня и не было рядом.

— Сгинь ты! — повторила она.

— Что ж!.. — сказал я, обозлившись. — Сгину!

И помчался на базар. Прибежал — и ахнул: ни чемодана, ни торговки. Походил, поискал. Но разве найдешь? Пересчитал деньги и совсем приуныл.

— Приехал, тетка Ульяна, — сказал я.

Она уставилась на меня бессмысленным взглядом.

— Не узнаете? — спросил я.

— Много вас, — бормотнула тетка Ульяна.

В комнате было жарко. Пахло махоркой, вонючими портянками, солеными огурцами, винным перегаром. Человек десять — незнакомые, с похабными рожами — пили чачу. Мне не хотелось ночевать под одной крышей с этим сбродом, и я решил уйти.

Вышел во двор и столкнулся нос к носу с Надей.

— Ты куда? — спросила она без всякого удивления.

И я почувствовал, что тоже не удивлен.

— Не хочу оставаться тут — кругом пьянь одна.

— У нас заночуй. У нас спокойно.

— Где это?

— В пристройке. Я там угол снимаю.

Пристройка та была комнатой летнего типа с небольшим окном почти под самым потолком, выглянуть из которого можно было, только привстав на цыпочки. В комнате стоял полумрак, очень приятный, успокаивающий: голоса сюда почти не доносились: «Здесь вполне сносно», — решил я.

Справа и слева виднелись топчаны. Один угол был огорожен занавеской, сшитой из разных кусков. Посередине стоял стол. Четыре крепких ящика, поставленных на попа, служили табуретками. У дальней стены спал кто-то, накрывшись с головой шинелью с прожженной полой.

На одном из топчанов сидела плоская, как доска, женщина с распущенными волосами, в вязаной кофте с небольшими дырками на локтях. Она держала на коленях голову другой женщины и расчесывала волосы ей деревянным гребнем.

— Кто пришел? — не поворачивая головы, спросила та, у которой расчесывали волосы.

— Свои, — ответила женщина в кофте. Она взглянула на свертки в Надиных руках. — Сдала?

— Сдала.

Лежащая на коленях голова повернулась. Большие серые глаза испуганно посмотрели на Надю.

— А это кто? — спросила женщина в кофте, посмотрев на меня.

— Знакомый, — ответила Надя. — Пусть у нас переночует. Там, — она кивнула на дверь, — опять заводиловка.

Я только сейчас почувствовал, что от Нади пахнет лекарством и слабым раствором хлорки — почти так, как пахло от матери, когда она возвращалась с работы. Хотел спросить, почему от нее пахнет так, но в это время лежавший под шинелью человек оглушительно чихнул и упружисто сел. Он оказался худощавым парнем, лет двадцати — двадцати трех, в гимнастерке с расстегнутым воротом, с длинными, как у дьячка, нечесаными волосами, спадающими на плечи. Глаза у парня были плутоватые, почти прозрачные. Парень снова чихнул и, заспанно улыбнувшись, сказал:

— Надюха наконец женишка приволокла.