Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Смотри, каким ты стал! А сам погоны недавно срывал.

— Был такой случай, — сказал Зыбин. — Зря, конечно, сорвал — лучше бы на память оставил. Но, понимаешь, побузотерить захотелось. Много мы всяких глупостей в своей жизни делаем, а потом жалеем… Ведь это я, наверное, тогда, в бане, тебя с панталыку сбил? Мне самому тогда казалось: все просто и легко будет. А на проверку вышло — нет. На проверку все сложнее, все жестче… Как ты? — в упор спросил он. — Все с Серафимом?

— С ним покончено, — сказал я.

— Чем же ты тогда занимаешься?

Мне стало стыдно. Я отвел глаза.

— Так… — Зыбин отодвинул стакан.

— Еще? — спросила Надя.

— Пожалуйста, — сказал Зыбин и посмотрел на меня. — Как же так, Жорка? Ведь это же гибель. Один неверный шаг, и…

Я растерялся. У меня самого не раз мелькали такие мысли, но они оставляли в душе только бороздку, неглубокий след.

— Пора, — твердо сказал Зыбин. — Сколько можно мотаться? Знаю, ты о другой жизни мечтал, но та жизнь — фейерверк, а жить надо в реальной, земной. Сам посуди, вся страна в стройках. Ты же сам видел, что они натворили. А восстанавливать кто будет — дядя?.. Трудное это дело, не спорю. Но как же иначе?

— Знаю, — выдавил я.

— То-то! — сказал Зыбин. — Поживи у меня, пока работу не найдешь. Нужно будет — помогу… Кстати, — он снова внимательно посмотрел на меня, — как у тебя с Валькой?

Я промолчал.

— Так и подумал, — сказал Зыбин. — Вы разные люди.

— Как это — разные?

— А так, — сказал Зыбин. — Ты еще сосунок, не понимающий, что такое жизнь, а она все огни и медные трубы прошла. Ей совсем другого мужа надо.

«Такого, как ты?» — хотел спросить я, но промолчал, потому что рядом была Надя. Она пила чай с блюдечка, и, когда Алексей поворачивался к ней, на губах ее сразу же появлялась улыбка.

Стемнело. Зыбин щелкнул выключателем и, щурясь от яркого света, потянулся. В каждом его жесте, в каждом движении чувствовалась спокойная уверенность в себе. И я завидовал Алексею. У него все складывалось хорошо, даже очень хорошо: была своя комната, интересная работа, ему явно симпатизировала Надя. У меня же ничего этого не было. «По твоей вине», — мысленно сказал я сам себе.

Во дворе гремела ведрами хозяйка. В чуть приотворенное окно врывался свежий, холодный воздух. Надя задернула на окнах занавески и снова села к столу. Я подумал, что все это время ей, наверное, недоставало именно этого — домашней обстановки.

С каждой минутой мне становилось все горше и горше. На чужое счастье больно смотреть, когда у тебя его нет. Я поднялся.

— Куда ты? — спросил Зыбин.

«Сейчас уговаривать начнет», — подумал я и не ответил.

Зыбин сказал:

— Вернешься — харчо варить будем. Я килограмм баранины достал и стакан риса.

Я вышел во двор. За день земля прогрелась, и теперь от нее тек теплый дух. На небе, среди расступившихся облаков, крупно мерцали звезды. Было тихо. Только на окраине брехала собака — равнодушно, однообразно. Я шел, думал, и почему-то вспомнилась мать. Увидел ее в нашей комнате, при свете настольной лампы с зеленым колпачком. Она сидела сгорбившись, в накинутой на плечи шали, так она всегда сидела по вечерам. Перед ней лежал раскрытый медицинский журнал, и глаза у матери были грустными. Я подумал, что по-настоящему никогда не интересовался, над чем по вечерам задумывается мать, как ей живется, — и в горле у меня почему-то сдавило.

Ночевать я пошел к тетке Ульяне. Опухшая, она вышла на крыльцо, замахала руками:

— Уходи, уходи! Только что милиция приходила. Всех забрали. Это все Лешка, чтоб ему пусто было!

Но она все-таки пустила меня.

Два дня я старался ни о чем не думать, ночью же часто просыпался и, вслушиваясь в доносившиеся до меня шорохи, спрашивал себя, что делать, как быть, и снова погружался в беспокойный сон. Утром по холодку я бродил по городу, и бродил до тех пор, пока не оказывался на пляже. Там ложился на нагретые солнцем камни и лежал долго — часами, пока голод не напоминал о себе. У меня уже кончились все деньги. Я вставал и отправлялся в городскую читальню. Брал «Обломова», читал и перечитывал только те страницы, где описывались разные яства, — и ощущал, как пахнут оплывшие жиром, хорошо прожаренные гуси, даже чувствовал их вкус. Но жареным гусям я предпочел бы самый обыкновенный ломоть черного хлеба, густо посоленный или лучше — с луком. Несколько раз я собирался пойти к Зыбину, и не пошел: не хотел выглядеть в его глазах несчастненьким.

Осенило меня внезапно. На последние гроши я купил в аптеке английской соли и марганца. Выпив этой соли, скорчил гримасу и, хватаясь руками за живот, пошел в амбулаторию.

— Что с вами? — спросили меня в регистратуре.

— Понос, — сказал я и охнул при этом.

Меня тотчас провели к врачу. Врач — старичок с голубыми глазами — уложил меня на кушетку, помял живот.

— Болит?

— Очень, — соврал я, готовый провалиться сквозь землю от этой лжи.

— Покажи язык.

Я показал.

— М-да, — сказал врач и отвел меня в соседнюю комнату, насквозь провонявшую хлоркой.

Врач показал на детский горшочек и вышел.

Все произошло именно так, как я и предполагал. Английская соль оказалась очень действенной. Я бросил в горшок кристаллик марганца, позвал врача. Он сказал:

— Кровавый понос. Придется тебе в больницу лечь.

Этого я и хотел. «Полежу пока, подумаю обо всем, а там видно будет».

Я понимал, что поступаю отвратительно, но… Это был очередной номер, похожий на тот, когда прикинулся заикой. Я не считал это серьезным. Хоть я и не золото, но пропащим человеком себя не считал. Ведь — черт побери! — теперь поставлен крест на спекуляции, на этом Серафиме Ивановиче. Да, да, пусть мне помог случай, когда я прогорел с мылом, — все равно с проклятой спекуляцией покончено навсегда. И я уже ненавидел всех, в ком угадывал спекулянтов каким-то особым чутьем, которое выработалось во мне, пока мотался с Серафимом Ивановичем. И почему-то вспоминал бабушку, ее любимую фразу: «Живи не так, как хочется, а так, как положено жить», — и думал, думал, думал… Да, я не мог украсть, не мог сознательно навредить людям, я по-прежнему любил Вальку и стремился к ней. Все это убеждало меня, что я не такой уж плохой.

Инфекционный барак совсем не походил на госпиталь — на обед давали жиденький чаек и сухарики. Это лучше, чем ничего, но все же я не предполагал, что придется ограничиться таким рационом. Все время хотелось есть.

Через каждые полчаса я ходил в уборную, показывал всем, что болен. А за окном что-то строили. Мужчины и женщины носили на носилках раствор, кирпичи. Я приметил одного парня, с виду деревенского, подозвал его к себе. Тары-бары-растабары — и договорились: я ему барахло — (оно в инфекционном бараке хранилось под подушками), а он мне — две буханки.