Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

Я чувствовал: Анюте легко, весело. И мне было легко, хорошо, весело.

— Истосковалась кормилица, — вдруг прошамкал Кондратьевич. — Какой год не сеем, не пашем.

— Почему? — спросил я.

— Людей нехватка. — Кондратьевич тяжело дышал, хватался за грудь. — Все норовять в город убечь. Даже Валька Сорокина, курва, и та собирается.

— Куда собирается? — удивился я.

— Чего? — переспросил Кондратьевич.

Я повторил вопрос.

— Вербовщики к нам понавадились, — сказал Кондратьевич. — Людей с работы срывають.

«Завербоваться хочет», — подумал я о Вальке и спросил:

— Как живет она?

— Кто? — шамкнул Кондратьевич.

— Валька.

— Хвораеть.

— Что с ней?

— А кто ее знаеть. — Кондратьевич покосился на внучку.

Анюта смотрела в сторону, брови сдвинулись, а я в эту минуту думал только о Вальке, о предстоящей встрече с ней.

Несколько минут мы шли молча, потом Кондратьевич спросил:

— Как придем, к ней побегишь?

— Там видно будет, — сказал я и, встретившись взглядом с Анютой, отвел глаза.

— Она с утра в станицу пошла, — чуть слышно сказала Анюта.

— Ась? — Кондратьевич оттопырил ладонью ухо.

— В станицу она пошла, — повторила Анюта.

— На базар?

Анюта ничего не ответила.

В хутор вошли в сумерках. Еще не стемнело, но уже тянуло холодком — тем холодком, который всегда сопутствует весне, напоминает, что весна не лето, что вечером не погуляешь в одном платье или в пиджаке нараспашку.

Посреди дороги стоял трактор с трубой — старенький, видавший виды. Около него суетились люди, среди которых я увидел Егора Егоровича. Он что-то втолковывал трактористу — чумазому парнишке лет шестнадцати.

— Здравствуйте, Егор Егорович, — сказал я.

— Здравствуй… Ты, извиняюсь, не в танковых войсках служил?

— Нет. А что?

— Мотор барахлит. — Егор Егорович тронул запястьем кончик своего носа. Руки у него были в машинном масле. — А тракторист, видишь, молодой — никак не может определить, в чем тут загвоздка.

— Я в пехоте служил, — сказал я.

Кондратьевич обошел трактор, потрогал клюкой гусеницу и, роняя катящиеся из глаз слезы, прошамкал:

— Хорошая штука — трактор, но конь все ж лучше. С конем ничего не сделается, а с машиной горюшка хлебнешь: то винт у нее отлетить, то гайка.

— Не уехал? — Егор Егорович, казалось, только сейчас заметил деда.

— Завтра попытаем счастья, — сказала Анюта.

— Нет. Завтра я на лавочке сидеть буду — кости греть, — возразил Кондратьевич. — Лучше дома помереть среди своих, чем в больнице.

— Это ты, извиняюсь, брось! — сказал Егор Егорович, вытирая ветошью руки. — Ты у нас еще поживешь. Вот поправим дела — пенсию тебе положим. Шутка ли, лучший конюх района… Забыл, сколько ты коней вырастил?

— Много, — закивал Кондратьевич. — А сколь точно — у Василь Иваныча узнай. У него в бумагах все записано: кто сколь вырастил, кто сколь надоил.

Трактор неожиданно стрельнул фиолетовым облачком и задрожал как в лихорадке.

— Молодец! — воскликнул Егор Егорович и, повернувшись, со всей силы хлопнул тракториста по плечу.

Трактор дернулся и пошел, оставляя за собой шлейф дыма. Егор Егорович проводил его взглядом и неожиданно спросил меня:

— Письмо мое получил?

«Хватился», — подумал я и сказал:

— Давно это было.

— Месяца полтора назад.

«Почти полгода прошло, — подумал я, — а он толкует — полтора месяца».

— Пошли, деда. — Анюта отобрала у меня баул.

— До свидания, — сказал я.

— До свидания. — Анюта пошла с дедом направо, а я потопал налево. Я решил остановиться у Василисы Григорьевны, потому что до сих пор не бывал у Вальки и постеснялся идти прямо к ней.

— Ах, ах, ах! — взволнованно прокудахтала Василиса Григорьевна. — Ах, ах, ах! — повторила она, стискивая меня в объятиях. От нее пахло парным молоком, печеным хлебом и еще чем-то очень домашним. — А гулена мой как?

— Не встречался с ним.

— А я думала, вы обратно вместе.

— Нет.

— Как это?

— Бросил я спекулировать.

— А-а… — Василиса Григорьевна поморщила лоб. — Правильно. Склизкое это дело. Ты, часом, не к Анюте приехал?

— Нет.

Василиса Григорьевна поняла.

— Разве Валька лучше моей крестницы?

— Лучше не лучше, но… Это очень трудно объяснить.

— Чего уж тута объяснять. — Василиса Григорьевна пригорюнилась. — Сама все понимаю, не маленькая. — Она потерла лоб. — Ишо что-то хотела сказать тебе, да из головы вон… А, вота что. Большой спор на собрании у нас получился, но все же резолюцию приняли.

— Резолюцию? Какую резолюцию?

— Про таких, кто только с фронта пришел, кто жизню не знаеть. — Василиса Григорьевна рассмеялась. — Сорок три года прожила, в колхозе пятнадцать лет, а такого ишо у нас не было. — Глаза у нее блестели. Чувствовалось, ей хочется поговорить. Она поправила уложенную на голове косу и продолжила: — Когда Серафим Иванович в последний раз приехал, Егор Егорович прибег. Они ведь, знаешь, не в ладах. А тута он, Егор Егорович, значить, стал выпытывать про тебя. Мой-то, чую, ничего не знаеть, только голову морочить, а Егор Егорович не замечаеть этого — выспрашиваеть и выспрашиваеть. Опять у них спор вышел. Иванович в грудя кулаком бил, страх пущал. Я, грит, кровь пролил, без ноги остался. И уехал. Насовсем, рассерчал, уезжаю… Как думаешь, воротится он или нет?

Я поглядел Василисе Григорьевне прямо в глаза.

— Зачем он вам? Не пускайте вы его к себе.

Василиса Григорьевна вздохнула.

— И другие мне про то ж гутарять. Да и сама чую. Но все же… — Она помолчала. — А Егор Егорович теперя рот до ушей тянеть. Как встретить меня, тянеть… Ты бы сходил к нему, может, он чего скажеть.

— Уже виделся с ним.

— Ну?

— Ничего он мне не сказал.

За окном сгущалась тьма. В хатах заблестели тусклые огоньки керосиновых ламп. «Пора к Вальке», — спохватился я и встал.

— Поздно придешь? — спросила Василиса Григорьевна.

— Наверно.

— Я дверю отворенной оставлю. А постелю тебе приготовлю тута, в этой комнате.

— Спасибо, — сказал я и вышел.

Выкрашенные хатки, разбросанные тут и там, придавали хутору живописный вид, делали его похожим на небольшую станицу. Везде были сады, раскинувшие еще оголенные, но уже наполненные жизненными соками ветви. Фруктовые деревья подступали к хатам, окружали их со всех сторон. В палисадниках вперемежку с кустарником тоже росли фруктовые деревья. Может, именно поэтому хутор назывался Яблоневым. Как раз середину хуторской улицы разрезал лог — глубокий, с покатыми склонами, опутанными густым сплетением корневищ. Весной, в распутицу, и дождливой осенью тут скапливалась вода, поэтому дно его копыта животных и колеса бричек превращали в густое месиво. Колеса застревали в этой грязи, и тогда приходилось пригонять быков, чтобы вытащить терпящую бедствие повозку. Лог делил хутор на две части — верхнюю и нижнюю, или, как говорили хуторяне, на Верхи и Низки. В Верхах находилось правление колхоза, сельсовет, медпункт, магазин, и, видимо, поэтому жители верхней части хутора немало гордились этим. При случае Василиса Григорьевна говорила: «Кума ученая, а живеть в Низках, а я, простая, на самом почетном месте». Медпункт и магазин размещались в одной хате. До войны в магазине продавалось все — от соли до ниток, а теперь он был закрыт, хотя продавец исправно ходил на работу.