Сара Уинман - Самый одинокий человек

Мигают электронные часы. В 18:03 ко мне в дверь стучат. Смотрю в глазок. Женское лицо – доброе и вроде бы знакомое, но не из числа моих друзей. Открываю.

– Майкл? – спрашивает она.

Я удивлен, что она знает мое имя.

– Меня зовут Ли. Наверно, вы меня не помните. Я живу через четыре двери от вас, в ту сторону. – Она показывает. – Я вас не видела несколько дней и вот подумала, что вам не помешают кое-какие припасы. Я стучалась к вам вчера, но…

Она вручает мне большую сумку с продуктами.

– Там еще бутылка вина, так что ставьте осторожнее.

Я смотрю на нее, выдавливаю спасибо и начинаю разваливаться на куски. Она кладет руку мне на плечо:

– Я хотела сказать, если вам что-то понадобится на Рождество, мы никуда не уезжаем и…

Я выпроваживаю ее, пока эта доброта не уничтожила меня окончательно. Снова благодарю и желаю ей хорошо провести праздники.

Я выкладываю содержимое сумки на кухонный стол. Картошка, вино, окорок, пирог со свининой, салат – целое пиршество. И шоколад. И открытка. Снаружи – заснеженный викторианский Лондон. Внутри – «С наилучшими пожеланиями, Ли и Алан».

Я ставлю открытку на стол, и она все меняет – и в комнате, и особенно в моем настроении. Она рождественская. Я зажигаю свечу и открываю скользящие двери. Шум уличного движения, холодный воздух. Ли и Алан. Кто бы мог подумать?

Рождество 1976 года. Внезапные полосы света на Каули-роуд. Запах каштанов, которые Мейбл жарит на кухне и продает в лавке. Запах апельсинов, утыканных гво́здиками гвозди́ки. Лавка украшена остролистом и омелой, которые мы с Эллисом нарезали в Нунхэм-Кортни.

– Последняя елка, и все, – говорю я Эллису.

– Куда ее? – спрашивает он.

– Дивинити-роуд. В верхней части, у Хиллтоп. Вот накладная. – Я сую ему лист бумаги.

Он смотрит на бумагу и читает имя:

– Энн Кливер.

– Потом увидимся…

– Конечно, – говорит он.

– Поужинаем тут?

– Отлично. – Он улыбается. И выходит из лавки – на плече елка, на голове меховая шапка; я смотрю, как он переходит дорогу.

Сажусь в кресло Мейбл. Тикают часы, в лавку заходят покупатели добавить что-нибудь к заказу. Но большую часть времени я читаю. Трумена Капоте: «Завтрак у Тиффани», «Воспоминания об одном Рождестве». Потом выхожу из лавки в заднюю часть дома, в кухню, и завариваю себе чаю. Гляжу на часы, пытаясь понять, куда девался Эллис.

За семь лет наша поездка во Францию сильно изменилась. Теперь это – каникулы с двумя раздельными кроватями, история о двух отдельных юношах, о походах на пляж и французских красотках. Теперь у нас есть тайны друг от друга – мы скрываем то, что относится к сексу. Кто чем занимался. Это тайны, потому что мы не знаем, что делать с собой – с теми, кем мы были. И вот мы держимся от этого подальше и не трогаем – вдруг оно жжется. Молчание – как подорожник, помогающий от ожога крапивой.

Эллиса нет уже целую вечность. Я проголодался. Мейбл еще не вернулась от подруги, а мне нужна компания. Холод ползет по полу и находит мои ноги. Я встаю. Прыгаю по лавке. Подхожу к проигрывателю и ставлю свою любимую пластинку. Начинается вступление, и мое сердце пляшет в такт. The Impressions . «People Get Ready». Я открываю дверь лавки и даю волю ногам.

Я пою, закрыв глаза. Потом открываю их. В дверях стоит сестра Тереза и смеется. «С наступающим», – говорю я. Протягиваю ей руку, приглашая на танец. К моему изумлению, она соглашается. Мы медленно вальсируем на пристойном расстоянии друг от друга, и между нами висит слабый запах мыла и ладана. Я знаю сестру Терезу много лет. В тринадцать я пел ей серенады – бурлящие гормоны и туман в голове. Наконец мы расцепляемся, и она отходит обратно к двери. Я, залихватски щелкая пальцами в такт музыке, шествую к занавеске, поворачиваюсь и сбиваюсь с ритма. В дверях стоит Эллис, рядом – молодая женщина; рыжеватые светлые волосы резко выделяются на фоне Эллисова темно-синего пальто. Они стоят, как близкие люди – вплотную друг к другу. Я вижу, что они уже успели поцеловаться. Она улыбается мне, а в глазах у нее вопрос, и я знаю, что в один прекрасный день эти глаза принесут мне беду. Мне хочется, чтобы музыка длилась. Тогда я смогу петь и танцевать, пока подыскиваю слова, – ведь я знаю, что это Она, та самая, и мне нужно время, чтобы привыкнуть к этой мысли.

Меня встряхивает, и я просыпаюсь. Словно я ехал в машине и пересек электрическую ограду для скота. Началось новое десятилетие. Мы вступили в девяностые! Невероятно. Я переворачиваюсь на другой бок и остаюсь в постели еще на несколько дней.

Часы перевели вперед, по утрам уже светло. Я иду в Сохо в поисках какого-нибудь приятного занятия, потому что ощущаю себя до боли нормально. Я пережил самое плохое, я выкарабкался, я точно знаю. Мне нужно было только время.

Я сижу за столиком у бара «Италия» под синим небом. Пытаюсь читать газету, но никак не могу заинтересоваться тем, что там написано. Вижу знакомых, мы улыбаемся и киваем друг другу. Я заказываю макиато. Потом отсылаю его обратно – кофе сварен не так, как мне нравится, но в этом заведении меня знают и знают мои вкусы. Я сюда хожу уже много лет. В баре поет Синатра: «Fly me to the Moon». Энни обожала эту песню. И пела ее ужасно, просто чудовищно.

«Каждый раз, как Энни поет, где-то ангел дуба дает» – такая у меня была присказка.

«Не вредничай, Майки», – говорила Энни в ответ, гладя меня по лицу.

Я иду по Чаринг-Кросс-роуд. В глаза бросаются черные пятна от растоптанной жвачки на тротуаре. Кем надо быть, чтобы такое делать? Почему людям наплевать? Выпитый кофе ощущается нарастающим давлением в спине и груди.

Я поднимаюсь по ступеням ко входу в Национальную галерею. У меня кружится голова. Я присаживаюсь у книжного магазина и думаю о Дж. Он так далеко. Я ничего не чувствую. Его больше нет. Я иду по залам, злясь, что в них есть еще кто-то, кроме меня.

Я встаю перед картиной с пятнадцатью подсолнухами и начинаю думать обо всем сразу. Приходит боль – очень сильная. Что ты видела, Дора? Скажи мне, что ты видела.

Я резко поворачиваюсь: стоящий рядом посетитель просит меня подвинуться.

Делаю вид, что не слышал. Чувствую, как он меня толкает. Смотрю на него. Говорю:

– Что? Фото? Сейчас.

Он все толкает, толкает, толкает.

– Не смей меня толкать, мля! – кричит кто-то. – Я имею право тут стоять! Понял? Я, мля, имею право тут стоять, мля! Имею право, мля!

Я цепенею: оказывается, это я кричу, и теперь я не знаю, что делать, потому что все на меня смотрят, вот уже идет охранник, и нужно успокоить людей, чтобы они меня не боялись, потому что я на самом деле безобидный. Я поднимаю ладонь и говорю:

– Уже ухожу, ухожу, все нормально. Ухожу, не волнуйтесь.

Я пячусь задом, все пялятся на меня, я извиняюсь. У меня кружится голова, но падать нельзя, нужно добраться до двери. Я бормочу не переставая: «Простите, простите». Не останавливайся. «Простите, простите». Не останавливайся.