Сара Уинман - Самый одинокий человек

Я протянул Энни пиво. Разговаривать мы не могли из-за громкой музыки, так что быстро выпили, и новая песня катапультировала нас назад на танцпол. «Dance, Little Lady» [26] «Танцуй, малышка» (англ.) – песня Тины Чарльз с одноименного альбома 1976 г. . И мы затанцевали, да еще как! В свете прожекторов блестели атласные шорты и потные плечи, и я почувствовал, что слишком плотно одет, и стянул футболку под смех Энни. «Я тебя не слышу!» – заорал я. Она прижала руку к сердцу. «Здесь! Классно!» На большом экране у нее за спиной крутились, повторяясь, танцевальные номера Басби Беркли.

Воздух был густ от брызг пота, разило попперсами, и мальчики в кожаном танцевали напропалую. Цветомузыка подначивала сама себя, и вспышки выхватывали из темноты восторженное лицо Энни – волосы прилипли к потному лбу. Рядом с нами танцевал усатый мужчина в белом жилете и перчатках. Он сунул Энни под нос какой-то флакон, и она ахнула. «Ты в порядке?» – старательно артикулировал я. Она ошарашенно кивнула. «Черт», – выговорила она. И улыбнулась.

Танцплощадку залил черный свет, и зубы Энни ослепительно забелели. Лифчик тоже: он был виден в V-образном вырезе футболки. Я показал пальцем. Руки в перчатках вздымались над толпой, пальцы мелькали, как перья. «Энни, смотри! Голуби летают!» – прокричал я. И ахнул. Рука залезла ко мне в джинсы сзади и нашла расщелину. Волна попперсов ударила в нос, и сердце завибрировало в такт басовым нотам желания.

В тишине и темноте задрипанный «бед-энд-брекфаст» казался сносным. Было два часа ночи, и у нас звенело в ушах. У меня побаливала голова, и я знал, что у Энни – тоже. Простите меня, бедные мои нос и мозг. Я вертелся с боку на бок, мне было жарко. Я встал, выпил воняющей хлоркой водопроводной воды из пластикового стаканчика и чуть не подавился собственной жаждой.

«Тебе не обязательно спать на диванчике», – сказала Энни с двуспальной кровати, которая нам досталась вместо заказанных двух одиночных. «Ничего, мне удобно, честно», – ответил я.

Она села. Я видел силуэт ее тела, подсвеченный сзади уличными фонарями.

«Майки, – сказала она. – Если ты кого-нибудь встретишь…»

«Я знаю».

Я не хотел говорить на эту тему и потому сразу прервал Энни. Сама мысль была ни с чем не сообразна. Я не смог бы привести в наш круг из трех человек кого-то постороннего. У меня в сердце больше не было места для любви.

Далеко за пределами угодий, прилегающих к масу, землю покрывает облако пыли. Вечерний свет падает на стены и окрашивает их в розоватый оттенок, и темные тени жмутся к ним. На дороге почти все время тихо, и эта тишина подчеркивает мое одиночество. Время от времени меня обгоняет машина и сворачивает на дорогу, посыпанную гравием. Над головой слышен резкий писк ласточек – сначала он раздражает, потом даже подбадривает. Они как темные наконечники стрел, танцующие последний танец с заходящим солнцем. Я дохожу до оливковых рощ, но не до города. Мне и хочется, и не хочется чужого общества. Поворачиваю назад. Знаю – я слишком возбужден, чтобы уснуть.

Свечи на обеденных столах погашены, внешние ворота закрыты, тихие перешептывания оборваны сном. Я поднимаюсь к себе в комнату и переодеваюсь. Натираюсь средством от комаров, надеваю плавки и футболку. Спускаюсь вниз, иду по траве, потом по каменной тропе к лазурной воде бассейна.

Шезлонги на ночь переставили, подушки с них убрали до утра. Стягиваю футболку. Сажусь на корточки и пробую воду. После дневной жары она кажется холодной. Я не ныряю, просто прыгаю в воду. Подгибаю ноги, и пятки упираются в дно бассейна. Я выныриваю и плыву. Ладони режут воду. Раз, два, три. Я поворачиваю налево и дышу. У стены, на глубоком месте, я кувыркаюсь в воде и плыву обратно. На миг теряю ориентацию в пространстве, воду заполняют пузыри, мимолетное желание отпустить – и будь что будет, но оно тут же проходит, ноги отталкиваются от бетонной стены бассейна, руки режут воду, и я дышу, и гнев подгоняет меня, и я плаваю вдоль бассейна, пока легкие не начинают гореть, голову словно сжимает в тисках, и все мысли исчезают – остается лишь тело в движении. И с каждой дистанцией я смываю слой больничных визитов, запахов, безнадеги, лекарств, стремительно стареющих молодых людей. Я плыву, плыву, плыву.

Останавливаюсь посреди бассейна. Зависаю в воде лицом вниз, не дыша, пока все тело не начинает пульсировать. Переворачиваюсь и набираю полные легкие теплого воздуха. Смотрю в звездное, звездное небо. Шум воды набегает и пропадает, и за пределами моей телесной оболочки ночь напоена звуком цикад.

Мне снится мать. Просто образ, и все, причем недолго. Она поблекла с годами, как обрезки от кроя, брошенные на пол мастерской. В моем сне она ничего не говорила, молча выступила из теней – напоминание о том, что мы с ней одно, я и она, две детали, выкроенные из одной и той же травмированной ткани. Я понимаю, как она в один прекрасный день взяла и ушла, как инстинктивно доверилась порыву – бежать. Как она была права. Мы с ней в этом похожи, я и она.

Она ушла, когда мне было восемь лет. И не вернулась. Помню, как меня забрала из школы наша соседка, миссис Дикин. По дороге домой она купила мне конфет и позволила играть с собакой, сколько я хотел. Когда мы пришли домой, отец сидел за столом и пил. В руке он держал голубой лист бумаги, исписанный черными словами. «Твоя мать ушла, – сказал он. – Она просит прощения».

Целый исписанный лист, и в нем только два слова – для меня. Разве такое возможно?

Все, что от нее осталось, почти сразу сложили в мешки и отнесли в свободную спальню. Не аккуратно сложили, а скомкали и засунули как попало – одежда, кисти, все вперемешку. Из церкви должны были зайти и забрать это. Мать взяла с собой только то, что смогла унести.

Однажды, в дождливый день, когда отец пошел к соседям чинить трубу, я вывалил содержимое мешков на пол. В каждой блузке, юбке, кофте мне виделась мать. Я любил смотреть, как она одевается, и она мне позволяла. Иногда спрашивала, идет ли ей этот цвет, или какая блузка лучше – та или эта. И потом следовала моему совету и говорила, как я прав.

Я снял с себя все и надел сначала юбку, потом блузку и кофту – и стал уменьшенной копией матери. Хорошую обувь она забрала с собой. Я сунул ноги в туфли на среднем каблуке и нацепил на сгиб локтя сумочку. Я стоял перед зеркалом и видел бесконечные возможности для игры. Я гордо вышагивал, надувал губы, и атласная подкладка юбки скользила по коже, электризуя волоски на ногах.

«Какого хера?! Что это ты вытворяешь?!» – сказал отец.

Я и не слышал, как он вошел.

Он повторил свой вопрос.

«Я играю», – ответил я.

«Немедленно сними эту дрянь и ступай к себе в комнату».

Я начал раздеваться, пылая от стыда и унижения.