Сара Уинман - Самый одинокий человек

Проснулся я в сумерках, голодный и со страшной жаждой. Я закрыл окна и зажег спираль от комаров. Включил вентилятор на потолке – он тихо зажужжал. Я вытащил из холодильника бутылочку воды «Эвиан» и вылил себе на грудь. Воздух овевал кожу, бодрил и выгонял из головы туман послеобеденного сна.

Я двинулся на шум толпы – он становился все громче, улицы – оживленней, и вот я вошел на площадь Форума и обнаружил, что здесь собрался весь мир. Рестораны и бары были забиты, я не понимал, куда идти, и вдруг мне захотелось покурить. Французских сигарет, конечно. Я развернулся, дошел до табачной лавки и купил пачку «Житан». Я стоял и курил. От никотина я почти опьянел, горло горело, и все же я был рад, что у меня есть такой стильный атрибут.

Со своей наблюдательной точки я видел террасу кафе, которую как-то вечером нарисовал Ван Гог. Сквозь вульгарный налет наглой торговли я прозревал живое доказательство, что этот человек когда-то ходил по этим камням и сидел среди этих столиков, ища вдохновения или просто общения. Я пошел по его стопам и на другой стороне площади обнаружил небольшой бар – в нем работал телевизор с выключенным звуком, а на стене висела бычья голова. Я сел у столика один. Мне было неловко и одиноко, но от этого у меня не было лекарства. Я заказал pichet [29] Кувшинчик (фр.) . розового вина и тарелку говяжьего рагу. Я курил и писал. Это не лекарство, но все же помогает.

Назавтра я проснулся рано. Снаружи терракотовые крыши уже накалялись под пронзительно-синим небом, и жар шел по переулкам, как по трубам, чего я совершенно не ожидал. Я постоянно искал облегчения в прохладных недрах церквей и в скрытых от постороннего взгляда внутренних двориках, где натыкался на работы незнакомых мне фотографов. (Я запомнил на будущее имя Раймона Депардона.)

К обеду толпы начали утомлять, но у меня не было душевных сил на борьбу за ресторанный столик, так что я купил сэндвич и бутылку воды и направился по главной дороге в римский некрополь Аликамп.

К кассе очереди не было, а у ворот некрополя стояли четверо пилигримов с рюкзаками на спине и ракушками на шее. Я узнал, что отсюда до собора Святого Иакова в Компостеле – 1560 километров. Путешествие паломников начнется с первого шага от ворот. Это был очень важный момент, поэтому я, конечно же, смотрел им вслед, когда они тронулись в путь.

Я съел свой сэндвич в тени пиний, и пока добрался до церкви Святого Гонората, бешеное солнце совсем спалило мне шею. В церкви никого не было. На окнах под высокими сводами сидели голуби, их воркование отдавалось эхом в полумраке. Вдруг один голубь вспорхнул, и я вздрогнул. Он спугнул другого, тот третьего, как костяшки домино, и хлопанье крыльев отдавалось под каменными сводами шуршаньем оперенных теней. Порой птица вырывалась в неиссякаемый солнечный свет. Потом воцарилась тишина. Воздух осел на место. Снаружи доносился шум далекого поезда, танец сирокко в ветвях, песнь цикад и история преображения.

Вдруг я понял, что все это надо записать. Полез в рюкзак, но блокнота там не оказалось. Я запаниковал. Блокнот стал моим лучшим другом. Моим дворцом воображения. Посохом, на который я опирался. И я заплакал. Записи в блокноте были мне внешней опорой, распорядком, утешением. Какой вы умный, доктор. Теперь я понимаю, на что вы намекали тогда, много месяцев назад.

Я не остался в Арле до вечера. Не смог. Меня оглушила внезапная потеря. Возможно, в этом ключ к моей душевной хрупкости. Я поспешил на автовокзал и уехал первым же автобусом назад, в Сен-Реми. Дорога была долгая, скучная, в автобусе невыносимо жарко. Я полез в рюкзак за бутылкой воды и наткнулся на блокнот – он спрятался на самом дне в складке ткани. Что тут сказать? Я не думаю, что дело было в блокноте.

В тот вечер, вернувшись в мас, я встал посреди поля подсолнухов, обратив лицо к солнцу, как они. Не знаю, сколько я так простоял, но, открыв глаза, я увидел молодую женщину – она наблюдала за мной с края поля. Я ее узнал. Она и ее спутник недели две назад начали работать в здешнем ресторане. Мы пошли навстречу друг другу.

«Здравствуйте», – сказала она по-английски с типично французской завитушкой в конце. Она представилась. Марион. А вон там – это Гийом. Мой бойфренд.

«Ага, – сказал я. – Это он играет на гитаре».

«Вот. Я была на рынке». Ко мне протянулась загорелая рука, в которой был зажат персик.

«Спасибо», – сказал я.

«Вас тут все называют Monsieur Triste . Господин Печальный. Вы знали?»

Я улыбнулся. «Нет. Я думал, меня называют просто L’Anglais » [30] Англичанин (фр.) . .

«Это тоже», – сказала она, и мы медленно пошли назад к белым сараям.

«У вас был такой умиротворенный вид», – сказала она.

«Я и чувствовал умиротворение».

«А что вы там делали?»

«Думал об одной женщине, которая была мне другом. У нее на стене висела картина с подсолнухами, и иногда эта женщина, идя мимо картины, вдруг останавливалась. Вот так. И начинала смотреть на картину. Как будто что-то искала. Ответ. Вообще что-то».

«А как вы думаете, что она искала?»

«Не знаю», – ответил я, и мы пошли дальше.

«Приятия», – сказал я.

«А откуда вы знаете?»

«Просто знаю».

« Monsieur Triste , приходите сегодня вечером посидеть с нами, – сказала она. – Можете писать. Не обязательно говорить. Но вам все равно нужно есть когда-нибудь. Сардины будут в восемь».

Они готовили на улице, на маленькой походной печке. Без пяти восемь запах поджаренной на гриле рыбы постучался ко мне в дверь. Я открыл для них вино, вымыл фрукты и помидоры под краном на улице. Я сидел с ними, но не писал. Мне было приятней наблюдать за переплетением их доброты, простыми, ничем не осложненными взглядами, которыми они обменивались. Я слушал, как они поют и играют на гитаре. И ощущал благодарность, как бывает благодарен бродячий пес, которого взяли в семью.

Когда я уходил, она дала мне кисть сирени – украсить комнату. Запах очень сильный.

Лето близится к концу. Часть комнат пустует, ресторан сократил меню и работает только три дня в неделю. Отдыхающие уезжают, работы для меня все меньше. Я хочу кое-что сделать, точнее – испытать до отъезда. Все говорят, что это обязательно.

Я беру такси и еду через Мозан, Альпийи, виноградники Бо-де-Прованса в Параду, в бистро. Я сижу на улице в гаснущем свете дня, пью пастис, курю «Житан» и наблюдаю за людьми, как обычно.

Незадолго до восьми вечера вхожу в бистро, чтобы поужинать. Занимаю место за столом на шестерых. Перед нами ставят улиток – густой аромат чеснока стоит пеленой, как туман с озера. Лишь чуть погодя мы поднимаем взоры от тарелок, признавая, что каждый из нас тут не один. Вино помогает. Я наливаю соседям в бокалы кот-дю-рон. Мы улыбаемся друг другу. Мы комментируем еду – по-французски, по-английски, по-испански, потому что за столом – люди из разных стран.