Фёдор Грот - Ромовая баба

Вот. Опять.

Здесь будет работать много людей, и все они будут испытывать страх.

Внезапно Ольденбургский издал какой-то звук, то ли простонал, то ли поперхнулся. Даже в сером свете было видно, что он побледнел.

Похоже, он тоже почувствовал.

— Тут страшно, да, — вполголоса согласился Гартмут, напряженно оглядываясь, пытаясь выяснить источник страха.

Этот дымоход в углу?

Медленно он приблизился к нему и заглянул в черную пустоту, стараясь глядеть не телесными глазами.

Внутри ничего не было. Дымоход, проходящий сквозь все три этажа форта, был пуст.

— Нет, ничего, — с облегчением выдохнул Гартмут и повернулся к принцу.

За спиной того, в углу, стояли два надгробия.

Их не было там, когда они вошли в помещение, это Гартмут помнил отчетливо. Неуверенно он сделал к ним два шага. Надгробия были как настоящие, с именами и датами, но в неверном свете Гартмут никак не мог разобрать, чьи фамилии на них стоят. Страх исчез, неуверенность прошла, нужно было только разглядеть, прочесть послание.

Он сделал мимо принца еще два шага к надгробиям и разобрал фамилии.

«Доктор Турчинович-Выжникевич».

«Доктор Шрейбер».

Фамилии были ему незнакомы. Неожиданно страх вернулся к нему, и в тот же миг надгробия пропали. На их месте снова был угол, сложенный из грубых гранитных блоков. Фамилии тут же стерлись из его памяти.

— Господи, доктор Шоске! — прозвучал сзади голос Ольденбургского. — Что с вами? Что тут творится?

Гартмут повернулся к нему. Принц держался за грудь; кажется, его пошатывало.

— Это дом, — произнес Гартмут, мало заботясь о том, поймет ли его принц. — Его подготовили под прибытие монаршей особы.

— Моей? — слабым голосом произнес Ольденбургский, недоумевающе оглядывая каменные стены.

— Нет, — сказал Гартмут, качая головой. — Она царица. Никто не может жить в царском доме. Сейчас здесь пусто и холодно, потому что они оставили сей дом для нее. Они не войдут сюда, потому что это ее дом.

— Но чей же?

Впервые Гартмут посмотрел в его глаза.

— Моровой девы, — твердо произнес он. — Ибо она царица над духами болезней.

Ольденбургский молчал, и тогда Гартмут повторил с расстановкой, чтобы он понял:

— Сейчас здесь никого нет. Но потом, когда лаборатория начнет свою работу, сюда введут ее, и она сделает свой дом чьим-то гробом.

Торжественное освящение чумной лаборатории было назначено на июль 1899 года, а месяцем ранее Шоске отправился в приуральские степи с группой врачей, которой предстояло определить места для будущих противочумных лабораторий. Возглавлять экспедицию намеревался Заболотный, однако за несколько дней до отъезда его планы внезапно изменились — из Парижа на имя Ольденбургского пришло письмо от Пастера, в котором знаменитый ученый просил срочно направить Заболотного в Маньчжурию для исследования новой вспышки чумы. Требовалось подыскать нового руководителя экспедиции, и быстро. Недолго думая, Ольденбургский позвонил в Кронштадт доктору Исаеву.

Василий Исаевич Исаев, главный доктор Кронштадтского морского госпиталя, был личностью удивительного размаха. Автор капитальных трудов по бактериологии, зоологии, медицинской географии, почетный член Русского географического общества, побывавший во множестве дальних экспедиций и плаваний, в начале своей карьеры он стажировался у Пастера, а в берлинском Институте инфекционных заболеваний открыл феномен гибели холерных вибрионов, названный его именем. С момента назначения в Кронштадт Исаев сделал этот город полигоном своих научно-практических опытов: его стараниями в Кронштадте были проложены водопровод и канализация, появился первый в России рентгеновский аппарат, проведены успешные опыты по дезинфекции питьевой воды путем хлорирования. В качестве медицинского инспектора Кронштадтского порта он установил жесткие карантинные правила для всех заходящих судов, и с тех пор его называли не иначе как «защитник города». Такого человека даже не пришлось упрашивать — Исаев обеими руками схватился за возможность возглавить экспедицию по изучению чумы.

На следующий же день он появился в Петербурге — высокий, худой, резкий, остролицый. Исаев быстро двигался, быстро думал и быстро говорил. Когда ему попадался медлительный собеседник, Исаев вглядывался тому в лицо, болезненно скалясь и нетерпеливо дожидаясь, когда же закончит незадачливый тугодум. Именно такое выражение увидел Шоске на лице Исаева, когда их представили друг другу в кабинете Лукьянова.

— Герман Иванович, расскажите о своих исследованиях, — добродушно пригласил Лукьянов, когда с приветствиями было покончено. — Василий Исаевич у себя в Кронштадте ни о чем таком небось и не слыхивал.

Но Шоске не успел вымолвить и нескольких слов, как Исаев внезапно оскалился и принялся вглядываться в говорящего с такой мукой на лице, будто слушать немца причиняло ему невыносимые физические страдания. Лукьянов знал эту манеру Василия Исаевича, знал, что немец начнет сейчас распространяться про своих моровых дев, но не мог отказать себе в удовольствии полюбоваться на это представление еще раз.

Шоске проговорил всего минуту, а Исаев уже принялся странно мяться, подпрыгивать и наконец, не выдержав, вскрикнул:

— Герман Иванович!.. Любезный Сергей Михайлович!.. простите, спешу!.. Ради Бога, простите великодушно!.. Обещал забежать к Александру Александровичу, а то он уйдет! Герман Иванович, простите, в следующий раз! — и бросился вон из кабинета.

Лукьянов расхохотался, но сразу же одернул себя:

— Простите меня, Герман Иванович. Это я виноват, не смог, знаете, того… удержаться. Такой вот он, наш Василий Исаевич, — не любит разговоров, сразу к делу. Вы не робейте его, — добавил он, заметив смущение Шоске. — Он, конечно, резковат, но работать с ним легко.

В этих словах Лукьянова Шоске смог убедиться очень скоро. Экспедицию Исаев организовал так же быстро, как все, что он делал, и через две недели группа из трех человек — сам Исаев, его помощник Иоаким Страхович и Шоске — уже всходили в Нижнем Новгороде на борт парохода «Царица», следовавшего в Астрахань.

Всю дорогу в поезде из Петербурга Исаев и Страхович почти не заговаривали с Шоске. Не разговаривали они и друг с другом. Почти все время они молчали, видимо, погруженные в напряженные размышления. Исаев глядел в какие-то бумаги, Страхович подолгу смотрел в окно. Даже на остановках и в обеденные часы, за столом, разговор между ними едва возникал и сразу же угасал, будто все между ними было уже обговорено. Показавшийся поначалу человеком весьма живым и говорливым, в дороге Исаев открылся совсем с другой стороны — он словно бы перестал реагировать на окружающий мир, его острое худое лицо с плотно сжатыми губами застыло, взгляд был отсутствующим. Отрываясь от своих бумаг, он начинал смотреть в окно, и тогда, как по команде, Страхович переводил бездумный взгляд на свой портфель, вынимал оттуда бумаги и принимался ими шелестеть. Проходил час — Исаев встряхивался, откидывался назад, закрывал глаза и погружался в дрему. Тогда Страхович аккуратно складывал бумаги в портфель и устремлял взгляд в окно. Через час Исаев открывал глаза, Страхович косился на него, и они не сговариваясь вставали и шли обедать.