Фёдор Грот - Ромовая баба

Шоске оставалось только догадываться, что за бумаги читают его компаньоны, какими думами они поглощены. Он и сам вскоре после того, как поезд отошел от Николаевского вокзала, впал в дрему, странный сон наяву, в котором проплывали туманные фигуры кондукторов, проводников, пассажиров. Вагон был освещен словно бы свечами, некоторые пассажиры вели на поводке собачек — и, с неохотой в них вглядываясь, Шоске различал, что это мохнатые многоножки с бульдожьими головами, а поводки и не поводки вовсе, а длинные тонкие хвосты, утопающие в теле хозяев — хотя кто кому хозяин, еще можно было бы поспорить.

За все многочасовое путешествие Исаев и Страхович лишь однажды пригласили Шоске отобедать с ними. Его постепенно наполняло уныние — слова Лукьянова о том, что с Исаевым будет легко работаться, теперь казались насмешкой. Во время остановок на станциях Шоске, как и другие пассажиры, сходил с поезда и шел закусить в вокзальный буфет. Это было развлечением для него — в буфете толклась веселая толпа, все то и дело поглядывали на часы, чтобы не опоздать к поезду, а еда была вкусной и дешевой. Заразившись этим настроением непреходящего железнодорожного праздника, Шоске влетал в купе — и снова видел неподвижные лица Исаева и Страховича, слышал шелест бумаг, — и прежнее унылое настроение возвращалось к нему.

Однако стоило им ступить на борт «Царицы», как к Исаеву и Страховичу словно вернулась жизненная сила. После суток молчания они шумно и весело обсуждали Нижний, его знаменитую ярмарку, предстоявшее восьмидневное плавание и просто засыпали Шоске рассказами о местных знаменитостях. Тут же Исаев объяснил свое странное поведение в поезде.

— Иного человека, Герман Иванович, хлебом не корми, только дай по железной дороге прокатиться. А мне это — нож острый. Не люблю, понимаете ли, поезда. Толкотню, запах в вагоне, стук колес — уф, тоску навевает! А вот вода — другое дело. Я ведь все детство на Москве-реке провел. А потом как на судах ходить начал, так с морем и не расстаюсь. Другие жалуются — не могут на воде быть. А мне хорошо. Вы посмотрите-ка окрест! А? Что, в Германии есть такое? То-то ж! Матушка-Волга раздольная! Верно, Иоаким Владимирович?

Страхович молчал и только согласно улыбался.

Величавый красавец-пароход — черный корпус, белые надстройки — медленно отваливал от пристани, и вот уже скоро открылась голубая речная ширь, лежащая между зелеными берегами — низким левым, который весь зарос редким сосновым лесом, и высоким правым, на чьих пологих холмах высился изумительной красоты монастырь. Весь он так и сверкал золотом куполов, слепил белизной стен. Русские крестились на эти купола, а Шоске только глядел, затаив дыхание, как мимо проплывает это чудо.

— А вы не глядите, — посоветовал Исаев, усмешливо наблюдавший за ним. — Наша Россия, конечно, храмами да монастырями славится, но мы ведь с вами по каким краям путешествуем — узнаете, удивитесь. Тут ведь гнездо раскола, скиты по обоим берегам реки. А что тут в разинщину было!

И до самого Макарьева слушал Шоске истории про знаменитых керженских пустынников, укрывавшихся здесь от великой людской неправды, про легендарных атаманов Шмеля да Усище, зарывших в здешних местах, по озерам да по курганам, несметные сокровища. Про раскольничьи книги, расходившиеся отсюда по Великой и Малой и Белой Руси и до самой реки Печоры далекой и в пределы иркутские, вплоть до самой Камчатки, где кончается русская земля. Истории эти сыпались одна за другой, потому что Исаев ожил и хотел рассказывать — и удивленно смотрел Шоске на этого человека, который мог так молчать и так говорить и знать так много удивительных и совершенно непостижимых вещей.

Публика на пароходе подобралась самая респектабельная — два пожилых важных генерала, несколько крупных чиновников с супругами, отправившихся в речной вояж, много степенных бородатых купцов. Было здесь и несколько немецких колонистов, следовавших домой в Баронск — столицу приволжских немецких колоний. Ближе к Чебоксарам все в каютах первого класса уже знали друг друга по именам. Мало кто следовал в Астрахань — большая часть пассажиров парохода сходила в Казани и Самаре.

Погода стояла прекрасная, было даже жарковато, солнце блистало из-за редких облачков. Еда в ресторане была отменная: именно на борту «Царицы» Шоске привелось впервые попробовать превосходную уху из волжской рыбы стерляди.

После Симбирска к нему подошел стеснительный Страхович. Он был взволнован:

— Смотрите, Герман Иванович, Жигулевские горы начинаются!

И действительно, по обоим берегам реки возникли покрытые лесом уступы, террасы, бугры, обрывы, известняковые утесы — обширная и дикая местность, тянувшаяся на многие сотни верст.

— А ведь и тут разбойнички погуляли, — пояснял Страхович, почему-то вздыхая. — Сколько здесь пещер — одному Господу Богу ведомо. Самое место, чтобы скрываться. А видите тот курган? Молодецким зовется. Да, гуляли здесь молодцы, гуляли.

От него же Шоске узнал, что на всем протяжении Волги правый ее берег зовется горным, а левый — луговым. И в верности этих названий он имел возможность убеждаться каждодневно, глядя на холмы и возвышенности правого берега и на низкий левый берег, уходящий в необозримые степные дали.

При остановке в Самаре Шоске изъявил желание попробовать сброженное кобылье молоко — кумыс, весьма популярное в этих степных местах. Напиток, доставленный из самого знаменитого самарского кумысного заведения Постникова, Шоске понравился — холодный, пузыристый, терпко-кисловатый и освежающий.

Исаев и Страхович тоже с удовольствием пили кумыс.

— Илья Ильич считает кумыс одним из самых полезных напитков, — говорил Исаев. — Даже лучше простокваши. Настоящий убийца гнилостных бактерий — кумыс! Вот что в Нескучном надо продавать — да разве наш народ к этому приучишь?

— Им бы все водку жрать, — неожиданно грубо выразился Страхович и сам застеснялся.

Исаев просто боготворил Мечникова, у которого стажировался несколько лет назад.

— Вот бы Илья Ильич подивился, — приговаривал он, когда видел то, чему удивился бы не только Илья Ильич, — невообразимо грязную и тесную пристань в Самаре или огромные кожаные бурдюки с кумысом, которые таскали с телег на суда узкоглазые калмыки. — А ну уронит! — кричал Исаев, показывая на них пальцем. — Это ж взрыв!

Ближе к Баронску Шоске свел знакомство с самым старшим из немецких колонистов, Генрихом Юстусом, седым благообразным человеком, почти всю свою жизнь прожившим на берегах Волги и зарабатывавшим собственными табачными плантациями, на которых до сих пор трудилась вся его многочисленная семья — жена и семеро детей. Его рассказы про цветущие приволжские колонии — Сузанненталь, Унтервальден, Цуг, Золотурн, Шафгаузен, про жизнь в приволжских степях, про набеги степных кочевников Шоске в деталях записал. Говоря о торговых делах, Юстус заметно приободрился: