Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Небо остывало, темнело. Я миновал перекресток и уже собирался свернуть к океану, как вдруг из густой зелени вынырнул белый бок часовни и бурые булыжники кладбищенской ограды. Я подошел. За этой оградой, на этом кладбище с ироничным названием «Оушенвью» лежала почти вся моя скарборовская родня, за исключением самых непоседливых. Там уже чернела аккуратная яма (моя фантазия мигом нарисовала свежевыкопанную могилу во всех подробностях, вплоть до гильотинированных лезвием лопаты червей, высохших и похожих на бордовые колечки), в которую переберется завтра тетушка Анабелла.

Трогая пальцами дикие шершавые камни, я побрел вдоль стены. В этот момент где-то пробили часы. Плавный звон медлительно и сочно растекся надо мной, я задрал голову, казалось, что звонят именно на небе. К слову, там уже сворачивали скромный, но умело поставленный северный закат, впопыхах затягивая горизонт пыльно-лиловым.

Именно здесь, когда я замешкался у ограды, меня вдруг накрыло смутным, тоскливым чувством абсолютной непричастности не только к этому уютному захолустью белых террас и синих теней, но и ни к какому другому пункту во вселенной. Печальней всего стало от догадки, что неприкаянность – это не географическая проблема. На этот раз дела обстояли гораздо сложнее: механизм моей неказистой вселенной заклинило, шестеренки-колесики замерли, шустрые молоточки застыли на полувздохе. Мое мироздание плавно перешло в разряд хлама.

Я почти бегом направился к машине. Прихватив в придорожной забегаловке бутыль местного бурбона, доехал до ближайшего мотеля, быстро напился и, не снимая ботинок, заснул под беззвучно моргающий телевизор.

Поутру картина мироздания показалась мне гораздо устойчивее, невзирая на легкую головную боль и сухость во рту. Уже поднималось солнце. Я, улыбаясь, жадно глотнул свежего воздуха – прохладная девственность утра намекала на возможность искупления.

В моей памяти усадьба рисовалась почти сказочным дворцом, утонувшим по самый флюгер в дремучем сосновом бору. Там, в моей памяти, в крутой обрыв свирепо били серые океанские валы, а бездонную синь резали по диагонали белые чайки. В окрестных чащах прятались коварные индейцы и рыскали кровожадные чудовища. Что же я нашел в действительности?

Притормозив у ворот, я замер и прислушался к себе, пытаясь уловить душевное волнение – как-никак родовое гнездо! Увы, разбодяженная едкой скифской кровищей благородная кровь Скарборо безмолвствовала. Хотя, правду сказать, ничего другого я и не ожидал.

Мрачные ворота, кованые, с железными латниками на столбах, были распахнуты настежь и, похоже, не закрывались давно. Запутавшись пиками ажурной решетки в цепких плющах, они были накрепко пришвартованы к земле. Шелуха позолоты с готических букв слезла, «Н» криво болталась на одном гвозде. Я хмыкнул. Ни жалости, ни сожаления, даже грусти не было. Беспризорность и запустение колыхнули в душе гаденькое злорадство.

Мне стало ясно, что равнодушие мое и к тетке, и к проклятому поместью, и к ее нешуточным капиталам на самом деле были не более чем тщательно запрятанная ненависть пополам с завистью.

Да и сам приезд в «Дюны» на самом деле не более чем банальное желание упиться наконец крахом клана, который меня отверг. Надо мной весело гаркнула чайка, намекая не только на близость воды, но и на то, что секрет мой раскрыт. А ведь я так гордился ледяной индифферентностью, так лелеял стоическое пренебрежение к ее деньгам, что порой хотелось снять шляпу перед собой. На деле я оказался не лучше Джилл, просто ненависть моя была сильней жадности.

Пожалев, что бросил курить, я въехал в ворота и покатил по аллее в сторону усадьбы.

Да, память моя – никуда не годный инструмент. На деле все оказалось мельче, беднее, обшарпанней. Я был разочарован, но разочарован приятно.

Миновав гостевые флигели (три убогих избушки, ветхих, а вовсе не таинственных и пугающих), сиротливо скучающие в густой тени от вымахавших почти вдвое кряжистых сосен, я остановил машину перед главным входом, приткнувшись за сияющим черным лаком, фургоном похоронной конторы. Нерешительно потоптавшись у клумбы, я малодушно пошел от дома в сторону обрыва. Чертова старуха, даже мертвая, даже в дубовом ящике, отчего-то пугала меня!

На краю возвышался тот же валун, с которого я тридцать с лишним лет назад выслеживал кровожадных ирокезов. Или гуронов – некоторые детали бесследно стерлись. Проворно, но без прежней ловкости, я вскарабкался на камень. От распахнувшейся дали у меня екнуло сердце – дюны, горбатыми волнами пепельно желтели внизу. По склонам точно так же играла на ветру осока, а дальше синел океан. Ветер доносил ворчанье прибоя и горьковатый запах морской травы.

Я опустился на корточки, мои ладони безошибочно узнали нагретую шероховатость камня, я провел пальцем по глубокой трещине, как я это делал тогда, много лет назад.

Похоже, ответственные за стыковку кусков времени халтурно отнеслись к своей работе, и я провалился в небрежно пригнанный стык. Мне стало вдруг жутко, как это бывает во сне, жутко до мурашек. Я очутился в каком-то безвременье. Будто не было прошедших лет, а события моей жизни, и до этого выглядевшие вполне нелепо, сейчас казались мне полной несуразицей.

Я стоял на коленях, уперев руки в плоское темя валуна. Я глотал свежий бриз и не мог оторваться от синих, будто осколки неба, луж, оставшихся от прилива. Чайки разгуливали вокруг этих осколков на прямых ногах, с интересом заглядывая в отражения. Они деловито клевали песок крепкими желтыми клювами и с аппетитом лакомились незадачливыми моллюсками и мелкими крабами. Теплый ветер гулял по дюнам, ероша островки осоки, ее шелест сливался с глухим бормотаньем океана, который перетекал в такое же голубое и такое же бездонное небо.

– Начинаем в полдень, – произнес женский голос за спиной, – священник уже здесь.

Я повернулся, от неожиданности смущаясь своей нелепой позы. Попытался светски-небрежно присесть, что, судя по ее усмешке, вышло не столь грациозно, как я рассчитывал.

Лицо показалось мне знакомым, хотя я определенно не встречал ее раньше, это было чувство смутного узнавания, словно ты раньше бывал где-то или знавал кого-то.

– Прекрасный вид, – вольно откинувшись на локоть, небрежно заметил я.

– Вид как вид, – она пожала плечами, – дюны.

На ней было темно-фиолетовое, почти черное, какого-то вороньего цвета, платье с широкой цыганской юбкой в мягких складках. Скуластое смуглое лицо с бархатистым оранжевым румянцем, чуткие смородиновые глаза, строгие брови, загорелые ключицы. Вообще, несмотря на деревенскую свежесть, она выглядела как-то слишком черно и мрачно на пестром утреннем фоне.