Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Я легко запрыгнул на парапет, распугивая птиц, промчался по перилам стремительным колесом, лихо соскочил, сделав двойное сальто-мортале… Хотя нет, такими мамашиными талантами я, увы, тоже обделен, – я просто сидел и улыбался.

Мы пили кофе, снаружи все уже посинело, сосны слились в черный орнамент. Пахнуло ночной лесной свежестью. Закрыв на минуту глаза, я прислушался – механизм вселенной снова тикал. Он пошел! С изумлением я вслушивался в тихий перестук небесных молоточков и шелест воздушных маятников.

– Все хорошо? – Фло коснулась меня своей загорелой рукой.

– Все хорошо.

Я, оказывается, забыл, что можно радоваться самым простым вещам – уютному голосу, ночной прохладе, шороху волн. Прошлая жизнь выглядела нелепостью, и было жутко, что я мог так и остаться там, в скуке, суете и бестолковости, упустив смысл, будучи совсем рядом, всего лишь за несколько слов до разгадки.

Мы добрели до усадьбы. В ботинках было щекотно от песка, про носки я забыл – посеял где-то на пляже. Фло жила в крайнем флигеле между двух сосен, на самом краю обрыва.

В раскрытом окне ветер раздувал занавески. Фло выключила свет, и по потолку сразу загуляли мутные лунные тени.

Нас разбудила гроза. По крыше редко и весомо стучали тяжелые капли. Где-то вдали умирало ворчливое эхо раската, что разбудил нас. Тут дождь забарабанил бодрее, а после припустил вовсю. Вдруг прямо над нами раздался адский треск, флигель тряхнуло. На кухне испуганно зазвенела посуда.

– Дождь, дождь! Наконец-то дождь, такое сухое лето… – засмеялась Фло и, быстро откинув одеяло, спрыгнула на пол.

Не зажигая света, настежь распахнула дверь. Она повернулась ко мне и хотела что-то еще сказать, но в этот самый момент снаружи все осветилось жутким голубым заревом, застыв на миг, как на фотографии: капли дождя замерли на лету, корявые сосны вспыхнули мокрой корой, дорожка до главного входа казалась залитой сияющим синим лаком. И тут же, шипя и плюясь белыми искрами, беспощадно красивая молния вонзилась в купол усадьбы, совершенно ослепив нас на секунду. Одновременно оглушительным залпом ухнул гром такой мощи, с таким неукротимым скрежетом и хрустом – я даже испугался, что там, на небе, что-то уже непоправимо и навсегда сломалось.

Да, это было на редкость сухое лето. Когда приехали пожарные, тушить уже было нечего. Усадьба сгорела дотла.

Огонь дышал жаром, ревел, швыряя снопы искр в черное небо. Мы с Фло стояли обнявшись в дверном проеме, и я любовался рыжими и красными всполохами на ее лице. Изломанные длинные тени пожарных метались по черным соснам и мокрой и, блестящей как стальная щетка, траве. Пожарище догорало. Быстрые призраки нервно бегали на фоне рубиновых россыпей, бесконечно разматывали шланги, безнадежно долго лили воду. Сизый дым вырос пеленой, лениво затянул всю округу свинцовой бледностью. Стало темно и тихо, горько запахло сырым костром.

Это было на редкость сухое лето – дождь, так и не став ливнем, давно кончился. Мы сидели в кромешной тьме на краю обрыва, расстелив на траве колючее домотканое одеяло. Мы молчали и разглядывали усталое, исхлестанное грозой небо. Луна забилась в самый угол и угадывалась по размазанному белесому пятну за клочьями черных, как копоть туч. Заканчивался самый сумрачный, предрассветный час. Внизу темнели неровной полосой дюны, за ними ворчал океан.

Фло наклонилась ко мне, вытянув руку, прошептала:

– Видишь?

Я присмотрелся, но не разглядел ничего. Мои глаза, похоже, притупились за годы любования городской иллюминацией и балаганными фейерверками – я не увидел ничего. Но душой я понял: мы в секунде от рассвета.

Утром деревенский нотариус распечатал конверт с теткиным завещанием. Все деньги достались благотворительным фондам и обществам, Джилл и тут оказалась права. Впрочем, она бы страшно удивилась, узнав, что кровь Скарборо все-таки взяла свое: упрямая старуха завещала «Дюны» мне и Фло. В равных долях, пополам. Но без права продажи, в завещании так и было сказано: в случае продажи право собственности аннулируется.

Ни у меня, ни у Фло мыслей о продаже и не было.

Фло продолжает усердно разводить клематисы, а я купил настоящий голландский этюдник в дубовом лакированном футляре на стальной треноге и свободную белую рубаху.

Мой любимый сюжет – восход солнца над дюнами. Я снова стал старательным учеником, снова усердно натягиваю холсты, смешиваю кадмии с берлинской лазурью, ультрамарины со стронцием, а вот белил стараюсь избегать. Белила убивают цвет, делают его меловым, именно в эти мертвые краски был покрашен тот мир, из которого мне посчастливилось вырваться.

Иногда я пишу Фло. Правда, довольно редко, – меня смущает изгиб ее бровей – уж слишком он напоминает тетушку Анабелллу, да и всех остальных Скарборо из погибшей в огне фамильной галереи. Да и какой из меня портретист при моих скромных талантах! Вот пейзажи – другое дело.

Кстати, в конце месяца у меня выставка в этнографическом музее Огунквита. Там, при входе, большое фото моей тетки в старомодной шляпе, кокетливо украшенной букетиком клематисов. Музею присвоили ее имя, а галерея – на втором этаже. Заходите, если будете проездом, хотя, если честно, не думаю, что вам моя живопись приглянется. Говоря между нами, пейзажи мои скучноваты, да и сюжет один – дюны, дюны, дюны.

Даша Савельева:

«Как-то, гуляя в парке, мне было лет пять-шесть, отец подсадил меня на тумбу. Постамент. Рядом с гипсовым пионером. Хлопнул в ладоши, сказал: «Прыгай! Я тебя поймаю».

Я прыгнула.

Он сделал шаг назад, я растянулась на щебенке, расшибла в кровь коленку, разревелась.

Отец взял меня на руки и сказал: «Запомни раз и навсегда! Никогда и никому не верь!»

Даша ненавидела сушилки для рук, эти электрические фены или как их там? – те, что ревут, а толку ноль. Поэтому, поднимаясь по тесным ступенькам из туалетной комнаты, она просто вытерла мокрые ладони о джинсы.

Наверху солнце блаженно растеклось медовыми лужами по полу – дело шло к вечеру. До рейса оставалась еще уйма времени, и это замечательно. Допьем кофе – не спеша, не торопясь доедем до аэропорта, все будем делать плавно.

За стойкой, полуулыбка мимоходом, кивок в ответ, розовая с ямочками (все как положено) немка трет и трет уже прозрачные до почти невидимости стаканы, за ней бутылки пестрой стеной до потолка, в каждую запечатан острый блик.

Тут Даша чуть запнулась – что за черт? – за ее столиком у окна сидит кто-то, – и почему? – свободных мест прорва.

Подходя ближе, разглядела, – ну вот, только этого мне не хватало.

Первое, что зацепило ее взгляд, была шея, даже не шея, а выя, – очень точное русское слово, – выя, вид сзади; незнакомец сидел спиной к залу.