Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Вокруг затолпились цифры – одни жирные с увесистыми блямбами и фигуристыми боками, как на старых отрывных календарях, другие – субтильные, чахоточно вялые – эти откуда? Честные черные с трамвайных номеров – 21, 22, 23… Вот промелькнул номер ее московской квартиры – 35, вот ее возраст, а сколько осталось, а?.. Не думать, считать, дальше, дальше…

К концу второй сотни цифры уже обступили ее, разрослись, как разлапистый репей по пустырю.

197… Нависая и тесня, сплелись с темнотой.

200… Откуда эта гнусная томительная тяжесть? Тревога. Или это что-то во сне?

217… Или это танки на разъездах? Брошенная техника с красно-белыми крестиками?

Даша доверяла интуиции. Чутью.

Особенно после того случая в Намибии, когда вопреки логике она отказалась поехать снимать вместе с ребятами из «Ньюсуик». Почему?

Или во время налета, тогда, в самом начале Второй войны, почему она вдруг решила выскочить из-под моста? Казалось – куда уж надежней. Что за сила выдернула ее оттуда буквально за минуту, а?

Так что к чутью она относилась с уважением и строгим суеверием. Еще она понимала, что каждый удачливый день таких вот командировок, каждый час сжимает ее шансы, истончает запас прочности в целом, ведь тут достаточно оступиться всего лишь раз, один-единственный раз, и все – конец.

Поэтому полунамеки ощущений, смутные очертания чувств, трепетные преломления настроения приобретали вдруг волнующую значимость, стальную важность. Превращались моментально в блеск и жар немедленного действия.

Но сейчас, сейчас что ж тошно-то так, господи? Так жутко.

Утреннее небо нервно выдергивало клочья облаков из-за гор и бесконечно летело вверх упругой синью – у Даши даже голова закружилась, она ухватила дверь, – нельзя ж вот так, не предупредив.

Маленькие радости: аппетитная крыночка простокваши, как ее, мацони? Жестковатый хлеб – пыльная на ощупь лепешка с черными припеками, руками рвешь – и в рот.

Сидела, жмурясь на солнце. В голове пусто и хорошо. Даже курить не хотелось.

Посидела еще, уже больше притворяясь, внутри росла вялая досада, полезли мутные мелочи – вот и все. Счастье улизнуло.

Теперь – работа…

Даша подошла ближе – как-то вмиг обветрились, высохли губы, сердце страшно заколотилось.

Гул голосов, суету накрыло чем-то ватным, солнце вздрогнуло, качнув вбок лиловые горы и уже затоптанную, но все еще такую зеленую лужайку с неровно составленными столами и длинными скамейками в пестрых пятнах скользкого света.

Подошла.

Фарфоровый лоб, пепельные веки.

Дощатый, некрашеный гроб на табуретках уперся свежим желтоватым бортом в торец дальнего стола.

Даша сделала еще шаг.

Вертлявая лимонница, словно дразня, поплескалась юрким бликом и упала на лацкан пиджака, застыла, раскрыв крылья.

Даша непроизвольно подняла камеру и нажала спуск.

Зум.

Еще раз – крупный план: золотистый отлив распластанных крыльев на бездонной черноте пиджака, острый подбородок с синеватой тенью щетины, серые губы.

Самое жуткое – имя стерлось, совершенно пропало, даже зацепиться не за что – пустота. Как же его звали?

Прошлое лето: его трескучий мотоцикл – музыкальная тема, по отвесным тропам, рыча и плюясь гравием, только и успеваешь уворачиваться от веток, жмуришься и втыкаешься лицом в сухую горячую спину.

Уехала, и все рассыпалось, забылось, будто не было.

А что было?

Звонкая паутинка за его головой? Да, было.

На горизонте – пошлейший горный пейзаж, как на дешевых открытках «Привет из Сочи».

Восторженная предзакатная пастила из розового перетекла в оранжевое, после налилась алым и под конец, одумавшись и посерьезнев, вышла в фиолет – это тоже было?

Или ложбинка, где сходились его ключицы, которую так хотелось поцеловать? Или хотя бы потрогать.

…А она вместо этого взяла его руку и прижала к груди.

«Неубедительная грудь у тебя», – шутила ее парижская Милка Полещук, подруга еще со школы, смешливая мещаночка, которая говорила «ехай» и «кофэ» и любила «сделать променад по Елисейке» тайком от своего мужа, дымящего сигарами смекалистого комсомольского вожака с толстой шеей, случайно забытого здесь ельцинским МИДом и с тех пор с неиссякаемым задором торгующего чем угодно – «импорт-экспорт!» – из России и обратно.

…Рука оказалась неожиданно горячей и гладкой. И как раз в размер. Неубедительная грудь до краев наполнила ладонь, уверенно клюнув ее изюминкой твердого соска.

Так что не все забылось, вовсе нет.

Сумбур приготовлений незаметно перетек в поминки.

Был и тамада – красногубый бородач, похожий на лукавого кабана, говорил, мерно раскачиваясь, будто куда-то плыл.

Возник подполковник, русский, в бушлате, с ним еще один офицер, вертлявый холуек. Помельче и чином, и телом.

Подполковника тамада называл «дарагой наш друг Гена» и, плавно подплывая к нему, закручивал тост за тостом про дружбу с великим соседом. Застолье одобрительно гудело.

Лукавый кабан вдохновенно завернул что-то про братство и помощь – выходило, что нет на свете никого симпатичней русских. Застолье одобрило и это.

Друг Гена – красивое хамское лицо, наливаясь чачей, упирал обветренные кулаки в стол, словно подумывал на него вскочить. Его взгляд все чаше цеплялся за Дашу, она что-то жевала на ходу, возясь с камерой и делая снимки, изредка приседала за стол, так, на минутку, выпить-закусить. Старалась не встречаться глазами.

Потом мелкий офицер отошел к машине, куда-то звонил. Бабской ладошкой прикрывал трубку, быстро говорил.

Тамада исходил патокой: Осанна! Осанна могучему старшему брату! Это он взрастил и вскормил гордых орлов земли нашей!

Среди орлов оказались и Фазиль Искандер, и киндер-премьер Кириенко, и певец Соткилава. Попалась и орлица – Ксения Георгиади. Даша толком не знала, кто это такая, и все ждала – а выпорхнет ли самый знаменитый орел наш, могильник – Лаврентий Палыч, дорогой товарищ Берия. Расправит ли свои могучие крылья? Но нет – не выпорхнул, не расправил.

Вместо этого Кабан нырнул в орнитологию, да и как красиво нырнул – поэт!

«Орлы, – вещал он, – никогда не умирают на земле, в старости чуя смерть, они собирают всю свою силу и из последних сил взмывают к солнцу! А после камнем летят вниз и падают на землю уже мертвыми!»

Становилось все гаже.

Даша перестала снимать – просто уже не могла себя заставить, ее мутило то ли от горелого бараньего жира и чачи, то ли от нелепости происходящего.

А может, от губастого тамады. Или от подполковника Гены и его вертлявого холуйка? От сомнительной, но очень старательной массовки на фоне снежных хребтов, чрезмерно красивых, чтобы быть настоящими?

Нет, скорее всего, от чачи – крепкая, спирт медицинский какой-то, не надо было по полной. Даша прищурилась на солнечный зайчик в стекле, подумала, а как же его все-таки звали? – подумала и выпила залпом, как лекарство. Хлопнула маленьким граненым стаканчиком по столу и громко захрустела редиской. Гори оно все огнем.