Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Ничего, кроме соседского Ромки, который за гаражами играл с ней в доктора холодными, в цыпках, руками, в голову не пришло.

Потом всплыл хвост стиха «…звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг». Начало пропало и теперь уже, скорее всего, навсегда.

И не было никакой черемухи, никаких звезд, никакой упоительной в своем ужасе романтической бездны – ничего, кроме страха, усталости и бесконечной тоски.

Сверху маслянисто клацнул металл – затвор – какой уверенный лязг. Она этот звук знала не по кино.

Даша непроизвольно закрыла затылок руками, вплющила тело в гравий. Застыла в страшном напряжении, почти судороге. Каждая ее клетка стиснула до хруста зубы, до крови вогнала ногти в ладони, замерла.

Она ощущала кожей, каждой своей порой, эту жуткую черноту бездонного зрачка ствола, горячий блеск усердного курка, страстно потный палец. Такой убедительный палец.

«Нет, не может быть», – произнес кто-то не очень уверенно в ее голове.

Уже на подлете к Берлину, где-то в районе Фюрстенвальде – до Тигеля оставалось всего минут двадцать – Даша отвернулась от неживого белесого неба и начала перебирать бумажки, копаться по карманам. Среди монет и мелкого колючего мусора пальцы нашли что-то приятное, прохладно-гладкое на ощупь. Она достала. Шоколадный камешек с палевым пояском посередине…

Ей сделалось не по себе.

Невозможная тоска, всплыв из живота, наждаком застряла в горле. Ей захотелось реветь. Реветь громко, отчаянно, по-детски.

Перешагнула через брудастого, натужно храпящего британца. Качнувшись вместе с полом, крепко пихнула в тощую спину вежливо ойкнувшую стюардессу.

Просеменила вниз по тесному плюшевому проходу, внезапно нырнувшему и тут же плавно поплывшему под горку.

Сломав поплам хилую дверцу, втиснулась в химическую вонь туалетных освежителей.

Клацнула задвижкой – моментально белый свет включил в зеркале ее лицо – безжалостно ярко. Близко, почти вплотную.

Ее лицо: пунцовые высохшие губы – пыльные, бледные веснушки, вялые щеки – все как-то слиняло, выцвело… Вроде тех неживых вывесок над южными провинциальными парикмахерскими – дрянной кич!

Но главное – глаза! – чужие, чужие… Будто кто-то шутки ради напялил маску, натянул на себя ее кожу. Напялил и теперь изгаляется, куражится, щурится зло и насмешливо.

Даша впилась в эти глаза, безразличные, скучные, – ох, как им все равно, этим карим глазам! Ну хотя бы жалость, а? Снисхождение? Попытайся хоть понять, сука!

Понять? – сука из зеркала усмехнулась. – А что там понимать? Банально до зевоты. Ярость и ненависть, пламя обвинений: убийц – под суд! Палачей – к ответу! Что там еще у тебя? Голод? Геноцид? Эфиопия на краю пропасти, спасти Африку! Так, да? Спасать? Вот ты и спасаешь, а как же!

Снимаешь эти голодные глазища и пустые миски, горелую солому крыш, красноватую лужу с отражением минарета, сгорбленную старуху в пыли, жестяной указатель «Цхинвали – 3 км», прошитый очередью, грязные бинты в углу – рядом безглазая кукла. Мятая каска – крупный план – на ней божья коровка, красное на зеленом, дополнительные цвета, очень удачно!

А как об этом можно потом говорить в интервью! Рассказывать на коктейлях. Не забывая, конечно, о скорбном выражении глаз и губ – это у тебя получается весьма убедительно.

Но что бы ты там ни снимала, в центре каждого кадра – ты и только ты. Даша Савельева в полный рост. А остальное – так, просто фон, задник, на который тебе, в общем-то, наплевать. Оно и понятно – на то он и фон.

А ты говоришь – попытайся понять…

В седьмом классе Даша прикнопила над своим столом вырезанную из «Штерна» фотографию Солженицына, ту, где он в зековском бушлате с номером. Внизу печатными буквами вывела: «Не верь, не бойся, не проси».

До Солженицына на этом месте висел герой войны Маресьев, строгий, в летной форме, с его собственноручным автографом: «И девчонки тоже бывают героями!»

И подпись – Маресьев.

Когда проходили «Повесть о настоящем человеке», Даша написала ему письмо, сама. Классическая пионерская трель: вы – герой, хочу как вы.

Через пару недель на негнущихся ногах (ей отчего-то запомнились начищенные до невозможности его тупорылые ботинки), гулко ступая, в класс вошел бровастый старик, мрачно сел под традесканцией, звякнув медалями.

После зычным голосом рассказал про войну, про подвиг советского народа, про вероломство фашистского зверя, про лобовую атаку. Все в полном согласии с эпохой.

Потом сильно жал Дашину ладошку, что-то, чуть согнувшись, ей говорил.

Класс завистливо сопел.

Классу тогда казалось, что в их конопатую Савельеву, в эту Дашку, пигалицу с обветренными губами и дурацким черным бантом, именно в этот момент что-то перетекает из этого громкого страшноватого старика, некая таинственная сила.

Отчасти это была правда – именно тогда Даше в голову пришла любопытная мысль: какая это все-таки скука – быть как все. Да и какой в этом смысл? Никакого. Тоска смертная.

В хлюпкую дверь прусской воинственной дробью – Furchtbar! – долбилась тощим кулачком стюардесса, требуя немедленно вернуться в кресло, пристегнуться ремнем безопасности и приготовиться к приземлению в аэропорту Тигель, город Берлин, столица Федеративной Республики Германии.

Немецкой дуре было совсем невдомек, что за дверью, собственно, никого и нет. И красная надпись «занято» не более чем обман зрения, ошибка.

Пассажир экономкласса Даша Савельева осталась там, далеко-далеко, в стране с труднопроизносимым и смешным для германского уха названием, и лежит она себе на обочине горной дороги. А внизу ущелье с прыткой шумной речкой. Сверху небо. Небо как небо, может, чуть синее здешнего. А так все то же самое, ничего особенного.

Дубов… Ну что это за фамилия? Словно нехотя что-то тяжелое подняли – ду-у-у…, а после лениво уронили – боффф. Тупая, неповоротливая фамилия – чушь, короче!

То ли дело – Любецкий! Вот это звучит! Как звонкая пощечина по гусарской морде – блеск, а не фамилия. Тут и ус тебе торчком, и шпор перезвон по паркетной доске:

– Мэ-э-эдам, позвольте…

Что?! Да как вы смеете, Любецкий?!

Грянул телефон.

Я сбиваю стакан, по звуку – вдребезги, на ощупь нахожу трубку:

– Да?

– Любецкий повесился.

Зачем-то запомнил время – зеленые цифры 3:33, потом выскочила четверка и все испортила: гармония исчезла.

«Повесился!» – такой же едкой зеленкой замигала в мозгу неоновая надпись. Дрянная вывеска подмаргивает и зудит.

– У себя в номере. В шкафу. На этой… ну на перекладине, куда вешалки…