Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

– Ты вот думаешь, человек – мясо да кости? Ну там, потроха всякие, да? – Любецкого уже не остановить – все! – сорвался, слетел с катушек, кричит, плюется, и руки дрожат. – О нет, дорогой мой! Нет! Все это покров, внешняя оболочка, а вовсе не сам человек. Душа – вот где человек! А это все (машет рукой) внешняя одежда. Как пальто! Пальто!

Тычет в сторону прихожей.

– Да не смейся, я ведь говорю «душа», это чтоб тебе, дураку, понятней было. Это ж не про поповскую душу, с крылышками, ангелочками ежеси на небеси! Я про энергию толкую. Квинтэссенцию человеческого духа!

Сказать по правде, я считаю все это совершеннейшей дичью. Может, слишком привык смотреть на себя со стороны, извините уж! Так что признать белизну зубов, отманикюренность ногтей, ухоженность каждой, едва заметной морщинки и складочки, холеность и блеск каждого лоснящегося волоска чем-то неважным, отстраненным от себя просто не могу. Да и не хочу. Безо всякого жеманства.

Прошло несколько лет; я был почти счастлив – удачливый красавец, почти что полубог, счастливец, в крахмальном воротничке и галстуке цвета гавайских закатов.

Любецкий же стал завлабом в своем «Обезьяннике», постепенно превратившись в законченного мизантропа. Взял манеру мрачно острить и пялиться оловянным прищуром. Кстати, именно по одной из таких шуток я понял, что они там проводят опыты вовсе даже не над обезьянами. «Материал» – так говорил Любецкий. Оказалось – это люди.

– Зэки, бомжи… Откуда я знаю, – он отмахивается, – главное, чтоб живые были. По крайней мере, – смеется, – до конца эксперимента.

Последний раз (слово «последний» приобретает здесь чуть другой оттенок, не правда ли?) мы с ним встретились в стекляшке на Чистопрудном, он позвонил, говорит: «Помнишь? Мы, прогуливая уроки, учились там пить пиво из теплых зеленых бутылок без этикетки. Страшная гадость!»

– Варька мне изменяет. – Первое, что он тогда сказал.

– Глупости! – пожалуй, слишком поспешно возразил я. Тут же принялся рассеянно ощупывать карманы, выворачивая на скатерть случайный мусор, ключи, бумажки.

– Плевать. Не в этом дело, – отрезал Любецкий. – Сперва – водки.

Чокнулись.

Резкой рукой опрокинул рюмку, не ставя на стол, наполнил опять до краев, с горкой. Бережно донес и выпил снова, поставил, нацедил из графина, помедлив, выпил и эту.

– Ты знаешь, Дубов, я ведь гений, – мягко, почти ласково сказал он.

Я пожал плечами, знал, что он всерьез.

– Разгрыз! Вчера ночью, – он отставил графин и нырнул вперед, – в «Обезьяннике» ничего не знают. Тебе первому рассказываю. – Любецкий щелкнул по графину. – Гордись!

– Так, может, и мне не стоит, – с унылым зевком протянул я, слегка обидевшись.

Любецкий задумался, мне даже почудилось, что он вот-вот встанет и уйдет.

– Тщеславие, – усмехнулся он, – распирает, вот-вот лопну… Вот ведь глупость. Так что слушай.

– А при чем тут канарейка?

Любецкий закатил глаза:

– Ну как мне еще объяснить?! Канарейка – это душа. Образно, понимаешь? Квинтэссенция человеческой личности. Клетка – тело.

– А барабаны?

– Вот в них-то все и дело! Мы год бились, столько материала извели – все впустую… Правда, в процессе выяснили, что идея кандомбле совершенно ошибочна: в теле может находиться всего одна душа. Научились убивать прану, не повреждая тела, – ну это тоже не велика премудрость, в Карибском бассейне это делают при помощи барабанов и яда иглобрюха. Что еще?

Любецкий громко икнул:

– Черт! Главная проблема была в том, как воткнуть новую душу… – Он запнулся, поморщился. – Как дьякон просто: «душа, душа»! – сплюнул на пол. – Не душа – эгоквинтэссенция, мы говорим просто «кви».

– Кви, – зачем-то повторил я. – А на кой черт весь этот огород городить, тем более этим? – Я мотнул головой вбок. В сторону Лубянки.

Любецкий расстроился, похоже, от моей непонятливости, передразнил глупым голосом:

– На кой черт?.. Да так, пустяки. Бессмертие, контроль над миром, мелочи всякие…

– Это как?

– Элементарно! – сказал с английским акцентом и цыганисто прищелкнул пальцами. – Душа, тьфу! Кви – это, собственно, и есть я. Вот я стал, предположим, старенький – печень там, сердце, понятное дело – старость не радость. Вроде как все – финита, под фанфары ногами вперед, так?

– Ну так…

Любецкий хитро подмигнул.

– Ан нет! Не тут-то было! Я подыскиваю новое тельце, – он завертел головой, – помоложе, посимпатичней, могу даже в девичье, хо! – вроде вон той, жопастой, так, для смеху, влезть!

– Желаете еще заказать? – энергично прицокала крупная молодуха с круглыми икрами.

– Во! Вроде этой! – Любецкий захохотал.

Он рехнулся. И на этот раз, похоже, всерьез.

Вальяжно сполз и, раскинувшись в кресле, Любецкий сладострастно фантазировал о занятии тел политических деятелей, знаменитостей, плел соблазнительно-коварную паутину мирового влияния: цены на биржах – Токио, Лондон, Нью-Йорк, что кнопки телефона: жми любую; нефть, золото, алмазы. Играем на повышение – пожалуйста. Надо понизить – нет проблем!

Чего это премьер Англии вдруг разорвал дипломатические отношения с США? А вовсе и не вдруг. Это ведь он только снаружи их английский премьер, а внутри… Внутри там наш майор, допустим, Дроздов!

– Проблема была в синхронности. Мы выбиваем старое кви из тела и моментально транспортируем новое кви. Тело остается открытым доли секунды.

– А куда девается старое… кви? – Я ощущал себя драмкружковым актером, произнося этот глупый текст. Что я здесь делаю? Бред…

– Аннигиляция. Переход в другой вид энергии. Короче, убиваем, или, как выражаются мои коллеги, мочим.

– Душу?

– Ага, ее, родимую. Оказалась, кстати, не такой уж бессмертной, как попы гарантировали.

Любецкий радостно закивал: недолюбливал он попов.

– Кви-транс – штуковина, что мы смастерили – это так, испытательный образец, приборчик, на палец надевается, вроде кольца. Нужен непосредственный контакт при аннигиляции и переходе. В будущем, уверен, можно будет все то же самое делать с приличного расстояния. Чтоб не нужно было нашему майору Дроздову до их премьера или там папы римского дотрагиваться. Приторочил майора к кви-трансу, навел на обьект, кнопочку нажал – бац! – и в дамки! И вся любовь! Но это в будущем… сейчас ма-а-ахонький такой приборчик, колечко. Перстенек…

Любецкий пьяно набычился, засопел: тошнит, что ли?

– Главное, все оказалось так просто – ведь и ребенку понятно, что в бегущей волне электрическое и магнитные поля синфазны. А в стоячей они сдвинуты на четверть периода. И ведь никто не догадался. Никто! Кроме меня!

Он снова засмеялся.

Оборвал и внимательно посмотрел на меня.

– Тебе этот галстук не идет, – вдруг совсем трезво произнес Любецкий. – Лиловый? Прямо скажу: не идет!