Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Дубов снова вздохнул, прислушался. Нехорошо, товарищ Банионис, пора бы и честь знать.

Посмотрел на часы.

Тут же отворилась дверь, входит Варвара. Потирает руки, глаза блестят, улыбается:

– Ушел наконец, вот ведь прилип. Банионис вылитый, как тебе? Копия! Кристальной души человек, говорит, гений просто. Гений!

– Варвара, – Дубов, покашливая, неловко встал, – нам надо…

– Молчи, молчи, – сочно качнув бедрами, она шагнула к нему, – не надо слов, к чему слова? – Конец фразы она игриво пропела.

Ладони Дубова вспотели, он проглотил зевоту, сжав зубы.

Варвара подошла вплотную.

«А ведь глаза у нее и вправду зеленые, – совсем невпопад подумал Дубов. – А сама-то дура дурой».

– Да-а, – она разглядывала его со странным интересом, будто видела впервые, – пришел-таки… дружочек ненаглядный.

Дубову стало не по себе, спятила она, что ли? Он рассеянно проговорил:

– Ты ж сама позвонила…

– Я? – Варвара нехорошо засмеялась. – Звонила?

Точно, свихнулась, подумал Дубов, кашлянул и сказал:

– Ну… так… Ничего… Пойду я, пожалуй.

Варвара вкрадчиво улыбнулась:

– Конечно, конечно. Сейчас и пойдешь. Только вот что… Дай-ка я тебя на прощанье поцелую. Друг ты мой любезный.

Она обеими ладонями притянула к себе лицо Дубова, тот вдруг ослаб, противно обмяк в коленях, то ли от этих жутких блестящих глаз, то ли от внезапно цепких и сильных пальцев – такого с ним не было со школы, с того дня, когда нужно было выходить драться с пэтэушниками из Факельного – таганской шпаной – таким заточкой в бок тебя садануть – раз плюнуть! А его стало тошнить, и он сполз в угол и тихо там скулил. И все видели. Все. А Любецкий пошел, и ему выбили зуб, но он вернулся грязный и веселый, рубаха в крови, и рукав оторван…

Иконы и маски на стене вдруг поехали на портрет, розовая принцесса Варвара завалилась на бок и свесилась из рамы кудрями вниз, кресты, кресты тоже тронулись и поехали к окну. Дубов ватными руками вяло толкнул Варвару в живот, тараща глаза и пытаясь остановить эту карусель.

Трудно дышать.

Жарко, невыносимо душно, ее ладони сжимали лицо, что-то жутко острое ужалило в щеку. Сквозь эту стеклянную боль в него потекла жгучая звенящая ртуть, или ему это просто казалось, что ртуть, при чем тут ртуть? Это жар, жар сейчас взорвет голову, глаза лопнут, что это? Господи, что это?

Варвара сдавила еще сильней, сипло прохрипела:

– Маэстро! Туш!

Дубов, запрокинув голову, странно дернулся назад. Вытянулся и застыл, будто насаженный на кол.

Варвара уронила руки, обмякла и поползла вниз, лениво, как шуба, что сползает с вешалки. Шурша.

Дубов ловко подхватил ее под мышки, развернув, мягко опустил в рыжее кресло. Запахнул ворот халата, прикрыв выползшую бледным тестом вялую жирную грудь. Поправил мизинцем кокетливую прядку-кренделек на лбу. Хмыкнул, покачал головой:

– Эх ты, дура-дура, крашеная кукла.

Взял ее руку – что снулая рыба. Снял с пальца кольцо, толстое, массивное, словно выпиленное из белого камня. Пошарил по карманам пиджака, нашел платок, тщательно завернул кольцо, спрятал во внутренний.

Как тихо! Как неподвижно все вокруг и мертво. Словно и мебель, и ковер, и стены до этого жили, дышали, и вдруг – раз, и все! Умерли… Лишь кран на кухне безразлично отмеряет какое-то свое время, выкладывая плоские холодные интервалы между этими бездушными точками: кап… кап…

Дубов, аккуратно ступая, прошел тусклым коридором, открыл дверь на кухню.

На полу, раскинув руки, лежал полковник Банионис. Застывшие глаза таращились удивленно, словно разглядывая что-то там, наверху.

Дубов чуть наклонился, разглядывая серое лицо:

– Что, потолок не того, не нравится? Побелить надо? Согласен, согласен, товарищ полковник.

Вздохнул. Закрутил кран. Тихо. Вот теперь тихо.

Зашел в ванную. Долго разглядывал холеное лицо, скалил зубы, даже высовывал длинный язык. Язык как язык, розовый и гладкий. Хороший язык, короче.

Взлохматил волосы. Так вот оно лучше.

Достал бумажник. Быстрыми пальцами пробежался по отделениям, карточки, деньги, диппаспорт.

– Ай да Дубов, ай да сукин сын! Вот ведь удружил!

Дал щелчок зеркалу, подмигнул и вышел, не гася свет, бережно притворил нежно клацнувшую входную дверь.

Лифт словно дожидался его.

Недовольно пошипел и обреченно пополз вниз, облегченно кряхтя и постанывая по-стариковски – слава богу, хоть не в гору переть! – вниз, вниз!

Звуки механизмов, сонно укутанные круглым эхом, удалялись, тонули, тягуче падали в колодец подъезда.

Вдруг к ним прибавилась мелодия: сначала мурлыканье, так напевают дворовые доминошники и старые часовщики, выводя гортанные сочные рулады, потом возникли слова, сперва невнятные, после чуть громче, отчетливей и под конец уже можно было различить в меру приятный баритон: «О-о-о, отчего ты отч-ч-ч-алила в ночь!»

– Как, вы сказали, это называется? – Басманов приблизился вплотную к холсту. В нос ударил скипидарный дух. Сочные мазки, похожие на багровых гусениц, слились в жаркое месиво. Вблизи картина напоминала горящие угли, оранжевые, рубиновые. Басманов в детстве мечтал стать пожарным, он рос на Таганке, и когда выселяли Гончарную слободу, он забирался в пустую хибару с бутылью керосина и поджигал дом. Чуть погодя звонил в пожарную охрану из автомата. А после, замирая, наблюдал из толпы, как медноголовые храбрецы с топорами и баграми врывались в пламя и тушили его. Оставался черный остов трубы и столб серого дыма, уходящий прямо в ночное небо. В одном из пожаров погиб бомж, спавший в доме. Приехала милиция, по пепелищу бродили какие-то серьезные дядьки и что-то там вынюхивали. Поползли слухи о поджогах. Илюша Басманов храбрецом не был, и после этого случая пожары прекратились.

– «Завтрак Кармен» называется… – сиплым голосом ответил художник, прокашлялся и повторил, – Кармен… завтрак.

«При чем тут Кармен?» – Басманов поморщился, ныл затылок, а аспирин был в машине. Он почти час проторчал в пробке на Маяковке, а потом еще сорок минут плутал по этим выселкам за Бутырской. Он отошел на несколько шагов, опрокинул пустое ведро, извинился. С расстояния картина ему не нравилась вовсе: квадратный холст метр на метр был вымазан красной краской, вымазан неаккуратно, казалось, даже нарочито грубо и грязно. Это раздражало.

Басманов тоскливо оглядел подвал, воняло плесенью и чем-то кислым, в слепом окошке прошли чьи-то ноги. Из темноты распахнутого настежь сортира доносилось тонкое журчанье. Художник молчал, изредка подкашливая и тихо прочищая горло.

«Этот точно долго не протянет. Хоть здесь Михалыч прав». – Басманов украдкой разглядывал художника, его острый кадык, серые, странно крупные кисти рук в узлах синих жил.