Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Я хотел ответить как-то небрежно-остроумно, непринужденно. Ничего в голову не пришло – промолчал.

Любецкий пьяно навалился на стол, воткнул подбородок в скатерть. Исподлобья разглядывая меня, пробормотал:

– А как хочется, о, как хочется… – Он сладко сощурился и промычал: – Мм-м-м! Взять да и посла-а-ать вас всех…

Вдвоем с предельно услужливым коренастым таксистом (деньги творят чудеса! И даже не спорьте со мной) воткнули неуклюже тяжелого гения на заднее сиденье. Любецкий пихался, грозил и ругался. Откидывал голову, кошмарно рыча, наконец рухнул, поджал колени и замер.

Я добавил еще одну купюру, так, на всякий случай, заставил шофера повторить адрес.

Чавкнув дверью, такси телегой громыхнуло по трамвайным стыкам и укатило, «отча-а-алило в ночь», увозя моего друга прямо в тот самый распахнутый шкаф, где перекладина, к которой так просто привязать веревку с петлей и резко выдернуть вперед ноги, бледно сверкнув глупыми пятками на прощанье.

Решительно. И без соплей.

Прямо с порога и в лоб: так, мол, и так. Прости-прощай. Никаких объяснений. Да и кому объяснять-то?

Глупой, нерасторопной дуре: называет меня «кися» и читает, слюнявя палец, мягкие «ужастнокашмарные» детективы с ветчинного цвета грудастыми красотками и убийцами-брюнетами в темных очках на обложке.

По-деревенски мелко плюет через плечо и дробно стучит по мебели. Суеверна неряшливо – обожает (тоже, кстати, ее любимое словцо), сложив ладошки лодочкой, подпереть щеку и, мурлыча, по-детски коверкая и растягивая слова, рассказывать мне свои сны, нудно и подробно мусоля тягучую околесицу, гоголь-моголь, приторный до тошноты от уменьшительно-ласкательных суффиксов, что-то там про выпавший зуб, грязную реку, какой-то дом, где она голая (тут уж непременно хихикнет) ищет что-то или кого-то.

И еще: вытираться нельзя (ни-и-зя-я-я) одним полотенцем – к ссоре это. Хочешь уберечься от сглаза – носи булавку. Хочешь дом уберечь от сглаза – воткни в дверь иголку с ниткой, кися!

Кися!

Объяснять пошлой провинциалке, что после смерти Любецкого в «нашем тайном романе» (ее слова) нет смысла?

Особого смысла не было и при его жизни. Зависть? Пожалуй, да. Какой смысл лукавить с самим собой, тем более сейчас, когда его уже нет? Была в этой гадкой интрижке какая-то нечистоплотная смутная радость. Не могли, ну не могли голенастые тугобедрые девицы всех мастей и размеров, ну никак не могли мне именно вот этот вот нюанс презентовать. А он, нюанс этот, дорого стоит! Как там народ говорит: муж и жена – одна сатана. Так что была во всем этом некая пикантность. Только не подумайте, что я себе в эти моменты Любецкого представлял – я неисправимый гетеросексуал, вот еще глупости.

Я мягко заплыл на бордюр правыми колесами. Прямо под фонарь. Авось не влезут на виду-то. Заглушил мотор. 4:20.

Вкусно чмокнула дверь – я читал, у них там, в Баварии, целый отдел работает над правильным звуком захлопывающейся двери. Цивилизация.

Так. Теперь самое скучное – поговорить с Варварой.

Я вдохнул всей грудью, подошел к подъезду, набрал код. Шумно выдохнул.

– Вы Дубов?

От неожиданности вздрогнув, повернулся.

Лицо чуть помятое, глаз с прищуром. Знакомый или просто похож на кого-то? – не припомню никак.

– Имел счастье работать с Любецким.

Банионис! Точно, и ведь действительно похож, копия просто! Все встало на свои места, я развел руками и улыбнулся:

– Товарищ майор!

Банионис оскалился, просиял. Не без гордости проговорил:

– Полковник.

– Однако! Поздравляю.

– Всем обязан покойному – кристальной души человек был, а умище, умище-то! Гений.

Банионис потряс кулаками, изображая умище Любецкого.

Мне показалось, что он либо пьян, либо паясничает. А может, и то и другое. Банионис пошмыгал носом:

– А вы к вдове? Так сказать, визит скорби нанести и искренние соболезнования засвидетельствовать? Это правильно, – он снова пошмыгал, – и по-дружески. Позвольте, я с вами поднимусь. Не возражаете? Я на секунду, тоже засвидетельствую и исчезну.

Было что-то неприятное в нем, его манерах. Раздражали лакейские обороты речи, панибратская развязность. Но, с другой стороны, похоже, так будет проще отделаться от Варвары.

– Прошу.

Я зачем-то, подражая Банионису, галантно шаркнул ножкой, толкнул тугую дверь и пропустил его вперед в затхлую вонь полутемного подъезда.

Умирающий лифт, дрожа, скуля и жалуясь, дотащился на девятый, сердито лязгнув железом, встал. Испустил дух.

– После вас, после вас, – громким шепотом энергично зачастил полковник. Подобострастно нырнул вперед и ловкой дугой выкатил ладошку: – Только после вас.

Дубов, гулко шаркая по кафелю в серую с коричневым шашечку, даже в этом тухлом свете безнадежно грязному, подошел к двери и позвонил.

Дверь открылась сразу, хвостик трели звонка еще висел в воздухе квартиры. Приторно пахнуло прокисшей парфюмерией и сигаретами.

Варвара подалась вперед, тут же осеклась, увидев, что Дубов не один.

– Лишь засвидетельствовать, так сказать, как коллега и, не побоюсь этого слова, друг. Да, друг, – уверенной скороговоркой произнес полковник, чуть толкая Дубова в спину, привставая на цыпочки и вытягивая шею.

Варвара, быстро моргая, маленькой цепкой ручкой запахнула ворот халата, скомкав кружева, похожие на сладкую вату, смущенно пробормотала:

– Да-да, конечно.

Они вошли.

Дубов брезгливо оглядел тесную прихожую, ненавистные бордовые с золотыми лопухами обои, тощую африканскую маску, черную и лоснящуюся, гнусный календарь с бледной японской купальщицей, застрявшей в марте.

– Позвольте мне на кухню с вдовой. Пять секунд, тет-а-тет, так сказать, – сладко заворковал полковник, тесня Варвару по коридору. – А вы уж в комнате покамест, в комнате. Пять секунд!

Дубов прошел в комнату. В «залу», как говорит Варвара.

Ничего не поделаешь, чертов Банионис! Словно боясь измараться, с опаской опустился в разлапистое плюшевое кресло. Оранжевое. Вздохнул, осторожно прислонился спиной, откинулся, вытянул ноги.

Зевнул.

Может, еще удастся пару часов поспать, быстренько с этой курицей потолковать и домой – бай-бай. Все равно никаких дел в офисе до полудня. Даже в бассейн по дороге заскочить, а? Минут тридцать кролем, сауна, душ… Красота!

Он посмотрел на большой розовый пастельный портрет хозяйки, скверный и непохожий: желтые кудряшки и вытаращенные непомерного размера травяного цвета глаза, вспученная пена каких-то рюшек – то ли принцесса, то ли кукла.

Он подмигнул розовому лицу и вкрадчиво усмехнулся, сказал тихо:

– Ну вот и все.

Рядом с портретом висели какие-то тусклые мрачные иконы, толстые распятья, гипсовые маски, испуганные фотографии деревенской родни.