Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Разумеется, гениальный простофиля Любецкий прошляпил эту золотую возможность и остался на бобах. Впрочем, как и вся тогдашняя наука – уж если рукой махнули на оборонку, наивно было ожидать финансирования экспедиции к тунгусским колдунам!

Наивно? Не для Любецкого.

С невыносимым упрямством отвергал все предложения пристроиться в моей фирме каким-нибудь там консультантом или экспертом – что мне, жалко? Дела просто перли в гору! Просто сорил деньгами тогда, за ночь мог просадить состояние в казино, смешно сказать, увешал весь офис модным в ту пору Шемякиным, даже в сортирах золотые рамы, отчего ж другу детства-то не помочь?

Любецкий почти нищенствовал, кажется, даже голодал, но упрямился, юродствовал и тратил последние гроши на книги, на рассылку своих нелепых рукописей.

Промаялся так пару лет, я все ждал и ждал, когда же наконец образумится. Позвонит. Придет. В ноги кинется.

Так и не дождался…

Вы будете смеяться, но случилось нечто прямо противоположное, почти чудо: его заметили! Но, увы, увы, лишь на Западе. Здесь на него и его гештальт-анализы всем было по-прежнему плевать.

Более счастливого Любецкого я не видел.

Я даже опасался, что он спятил, ну так, слегка, в хорошем смысле этого слова. Хохотал, клоун, паясничал, распевая дурацкий романс, еще со школы изводивший меня. Голосил шутовским гортанным баритоном: «О-о-о, отчего ты отч-ч-ч-алила в ночь!»

И как же я ненавидел его тогда!

Этого порхающего, сияющего изнутри, изрыгающего бессмысленно-счастливые звуки Любецкого!

Как я ему завидовал!

И вот что омерзительнее всего – никакие деньги, никакая глупая мишура не могли убедить меня в собственной правоте, в собственном превосходстве. В неоспоримом главенстве моей модели вселенной, моего взгляда на мир, в беспрекословном величии моего почти божественного «я».

А ведь еще вчера я обожал, лелеял, почти любил его, в том непризнанном, жалком и нелепом состоянии, готов был поделиться последней коркой хлеба, рубашкой, чем еще? Мог битый час выслушивать его пьяное нытье пополам с психиатрической абракадаброй! Еще вчера!

Как это все вдруг переменилось.

Да, он начал получать заграничные гранты.

Пропадал в диких малярийных экспедициях где-то на экваторе, на Карибах. Возвращался до неприличия для русского человека загорелым, тряс линялыми русыми волосами, размахивал руками и пугал подвыпивших девиц гаитянской околесицей: умбанда, кимбанда, кандомбле. Или нечто созвучное.

Во время одного из таких безалаберных наездов в Москву возникла Варвара: круглые коленки, на которые она натягивала бирюзовое платье в желтый горох, толстая украинская коса и столь же безнадежно украинская буква «г» – короче, они поженились.

Цикл его статей «О бразильском ответвлении Вуду» опубликовала Американская психиатрическая ассоциация в своем еженедельнике. Почти сразу он получает приглашение читать курс в Сиракьюсском университете. Кстати, там же учительствовал его любимец Томас Сас.

Я не думаю, что это – случайность или совпадение, но одновременно его пригласили и из другого учреждения, уже не из штата Нью-Йорк, нет, гораздо ближе. От меня, с Котельнической, так вообще рукой подать – Лубянская площадь, один дробь три.

Я открыл дверь.

Любецкий, мрачно потеснив меня, прошагал напрямик в гостиную, оттуда донесся деликатно-мягкий «чпок» (французский коньяк, догадался я) и округлое бульканье.

Я так и стоял в дверях, пока гнутая соседская старушонка в абрикосового цвета кудряшках и ее мокроносая шоколадная такса не поздоровались со мной, причем такса не унималась и из-за двери.

– Они мне сделали предложение. – Любецкий рывком закинул голову, словно был сражен ударом в спину, и влил в себя еще коньяку.

Он сел, начал рассказывать, звучно отхлебывая из бутылки, лохматя выгоревшие волосы, скребя немилосердно щеки и до белизны оттягивая мочку правого уха. Постепенно стало ясно, что предложение, о котором шла речь, было из тех, от которых не принято отказываться. Точнее, просто невозможно.

– И представляешь, этот подонок-майор, рожа, кстати, вылитый Банионис! Помнишь, артист латышский…

– Литовский.

– Да какая, к черту, разница!.. – Глоток. – Ладно, не в этом дело… Говорит мне, сволочь: «Вы ведь патриот? Патриот!» И игриво так добавил: «Я надеюсь?» Вот тварь!

Еще глоток.

– А я ему: а где ж вы были, сукины дети, когда я по три дня не жрал?! Где ваша родина была? А сейчас, видите ли, моя научная деятельность за границей нецелесообразна. В интересах безопасности государства! Родины!

Любецкий вскочил и заходил взад и вперед по диагонали.

Солнце садилось, и, когда он головой влетал в дальнем углу в яркий сноп пыльного света, всклокоченная шевелюра его вспыхивала оранжевым, почти что электрическим сиянием.

Набегавшись, он снова сел в кресло. Ерзая и терзая кожу подлокотников ногтями, наконец рассказал про то, что о его исследованиях, экспедициях, научных трудах осведомлены не только за границей. Но и на Лубянке. Мало того, оказывается, у них где-то под Болшево есть свой центр с лабораториями, испытательной базой, гостиницей, спорт-клубом.

– Даже бассейн! Олимпийского класса! – причмокивая, Любецкий надувал щеки, видимо, изображая майора-баниониса.

И работают они практически над теми же проблемами, что и Любецкий.

– И ты согласился?

Любецкий сощурил глаз, поскреб белесую бровь, потом очень неспешно сложил миниатюрные пальцы в аккуратнейший кукиш, смачно чмокнул его в маковку и ткнул мне прямо в нос.

Он начал работать в Болшевском центре недели через две, нет, пожалуй, три. Называл его «Обезьянник», презрительно выпячивая нижнюю губу на букве «з». Тогда, кстати, я впервые и заметил тот отвратительный оловянный наплыв во взгляде Любецкого.

Конкретно чем он там занимался, сказать трудно. Из его сумбурных, как, впрочем, и всегда, рассказов (с непременным «это абсолютно секретная информация», – говорилась эта фраза вкрадчиво в лицо, почти касаясь моего носа и с косым зырканьем по углам) сделать какие-то внятные выводы было практически невозможно.

Он мог начать с огня кундалини, мимоходом отметить, где ошибаются даосы в определении праны как энергии ци, почему алхимики считают ее пятым элементом, а в оккультизме называют эфир. Потом перескочить к Фрейду и понятию эго, раздолбать Юнга, походя плюнуть в Уильяма Джеймса, нырнуть в дебри вуду, с их теорий нескольких душ в одном теле. Объяснить на пальцах все стадии околосмертных переживаний (это там, где туннель), в чем ошибался Кастанеда и его ведьмы, зачем шаману бубен и почему гаитянские колдуны сдирают кожу со своих жертв при ритуальных убийствах.