Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Закладывало уши, вдруг волшебной бирюзой выплескивалось море далеко внизу – райское сиянье. И тут же кто-то злой рукой в скользящих бликах задергивал его траурными кипарисами и хмурыми утесами.

Мотор зычно вгрызался первой передачей в отвесный асфальт, божественный воздух осквернялся горечью выхлопа, Даше жутко хотелось трогать замшелые бока скал, но она лишь улыбалась и плющила окурок в забитую до отказа пепельницу.

– Как такую красавицу муж отпустил? В горы?! – смеется таксист. – С ума сошел, да?!

Даша тоже смеется.

Муж? Да, конечно, был и муж. И не один. Разумеется, не одновременно – по очереди.

Муж номер четыре, последний на текущий момент, был найден в Москве, где он настойчиво и безнадежно актерствовал и с удивительной легкостью переходил на «ты» уже на второй фразе с любым собеседником.

Там, в Москве, краснея пятнами от груди вверх по шее и в лицо, лицо чуть бабье, но не без вялой умильности, будущий муж номер четыре гвоздил звучным баритоном столичную театрально-киношную сволочь (его слова) за бездарность, продажность и почему-то гомосексуализм. Да, еще за жидомасонство. С мрачным торжеством надсадно хрипел: «Травят меня, как волка травят!»

Выехав на Даше (вот ведь свинья неблагодарная!) в Берлин, он уже к осени, грызя ногти и снова краснея шеей, обличал уже жидомасонских гомосексуалов Европы – явно и тут был заговор!

А как иначе?

Его единственным заграничным успехом была эпизодическая роль глухонемого укротителя-румына в полупорнографическом сериале, что показывали по средам глубоко за полночь.

К Рождеству, под сырой перезвон озябших колокольчиков с Курфюрстендам, он добрался наконец и до Даши.

В черной, расстегнутой до третьей пуговицы сорочке, жутко вращая припухшими глазами на небритом лице, терзая разгорающуюся красной сыпью шею, он кричал:

– Герои! Победители! Я их зову – чемпионы мира! Истинные! Настоящие!

(Два больших глотка красного вина.)

– А есть другие (голос с крика падает в зловещий шепот – актер!), – те вырезают из консервной жести звезду, цепляют на грудь, пыжась, встают на цыпочки, вопят – эй, вы! Глядите! Мы тут! Мы тоже герои!

Тычет в стремительно мрачнеющую Дашу подрагивающий палец с объеденным ногтем.

– Кому твой доморощенный героизм нужен? Ну? Кому, кроме тебя?!

Это уже кричит, по морде пятна вовсю.

– Шляешься по своей чертовой Чечне-Абхазии-Уганде вместо того, чтобы…

Даша так никогда и не узнала, что она должна была делать вместо этого.

Всего через три часа он хмуро нянчил перебинтованную белым голову, уныло глядя в собственное отражение, сквозь которое кто-то с мерным перестуком сматывал назад мокрый безразличный Берлин.

В то же самое время Даша, брезгливым жестом ссыпав в мусорное ведро зеленые осколки и грязный ком бумажных салфеток, бурых от вина и мужниной крови, поставила крепкую точку на своем четвертом замужестве.

Миновали Табал, теперь по утесам вдоль реки.

Горы как-то вдруг придвинулись, близко, словно кто-то навел сбитый фокус. Мрачные складки ущелий, наверху все бело от снега, торжественная и строгая красота. Даже таксист не балагурил больше. Хотя, может, просто выдохся, иссяк. Лишь, ткнув рукой вправо, сказал:

– Джохал! Самый високий пик на Шандурский хребет! Више, чем даже на три километра.

Даша каждый раз лелеяла момент возвращения в горы.

Когда замираешь, и сердце спотыкается, и ощущаешь собственную нелепость, да и ненужность всей цивилизации, кичливой, громкой, бессмысленной и столь безнадежно жалкой перед этим бескрайним величием.

Даша, впитав до капли всю торжественную сладость, деловито принялась готовить аппаратуру: достала из баула старый «Никон», тяжелый, как утюг, ловко прищелкнув к нему новенький зум – сказка! С каким-то ультразвуковым мотором. На той неделе купила, ни разу еще не пробовала. Вытащила и остальную оптику в бархатистых черных чехлах: телевик 70—200, так, на всякий случай, фиш-ай – этот уж явно было ни к чему брать. Фильтры, аккумуляторы – все в порядке. Пристегнула ремень к камере, навела на пик, как его? – Ходжал? Нажала спуск.

Пейзажи Дашу не интересовали, так – фон, да и не умела она их снимать, если честно, тут особый глаз нужен. Не было у нее холодного терпения натуралиста, цепкого прищура живописца. Растаять в солнечном блике на острие травинки, умереть в лиловой тени тучи ползущей на луг, раствориться в молочном мареве тумана над тусклыми корнями лесной прогалины – нет, это все не ее, скучно.

Ее стихией было действие.

Она так и говорила на открытии лондонской выставки «Уганда: между небом и землей»: «Мне плевать, что вы там напишите, плевать. Я снимаю жизнь! Я ставлю диагноз! Но я не доктор и не врачую раны. Моя цель – сорвать ханжескую кисею и ткнуть обывательской мордой в боль, кровь, грязь! В страдания, голод и смерть. И нечего нос воротить, – да, воняет!»

Аккредитацию и деньги на эту съемку она получила опять от «Ройтерс».

Год назад, перед самым конфликтом, они купили ее репортаж из этих мест – этнические страсти – фактурный материал, дети гор, короче. Замес там гремучий, кого только нет: осетины, абхазы, армяне, грузины, русские, даже греки. Разумеется, у всех претензии.

Через месяц началась пальба, и ее снимки отрывали с руками.

Теперь она ехала в ту же самую деревню, почти на границе.

Причем поначалу планировалось снимать горскую свадьбу. Концепция простая и сильная: праздник жизни на фоне шрамов войны – лезгинка, папахи, газыри, кинжалы в серебре, вино из пузатых кувшинов, шашлык (сочные куски баранины чуть с жирком, промеж перламутровые круги сахарного лука, багровые с черным поджаром ядреные помидоры и баклажаны, малиновый перец), чернобровая невеста, красавец-жених.

Красавец-жених, вот именно…

Буквально за три дня до отъезда, еще в Берлине, созваниваясь и утрясая последние детали, ей сообщили, что жених погиб: поехал в город покупать костюм и там был сбит пьяным водителем. Умер на месте.

Так что теперь Даша ехала на похороны.

А в Ройтерс ничего, даже оживились – горские похороны тоже этнический материал, даже поактуальней свадьбы! – личная трагедия на фоне трагедии народа. Так что давай, Даша!

Проснулась вдруг, словно кто-то выпихнул. Пинком.

Тьма кромешная, поначалу не поняла даже, где она.

Снилась какая-то гадость, что именно, не вспомнить – ускользнуло, сквозь пальцы протекло, ухватила вроде за самый краешек – нет, куда там, кануло.

Но ощущение осталось, точно – гадость!

Пить хотелось страшно, зря она эту чачу на ночь вчера, зря. Экая мерзость во рту.

Надо постараться заснуть, подумала она, перевернулась на спину. Расслабленно раскинув руки, начала считать – иногда помогает.