Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

– Всегда с тобой.

И снова все куда-то поплыло – боль, восторг, время.

Проснулся я на рассвете, проснулся сразу, будто кто-то толкнул меня. Ее рядом не было, я провел ладонью, простыня еще не остыла. В распахнутое окно втекало серое утро, ровная мышиная краска – бледный остаток ночи. На подоконнике стояла пепельница в виде медной рыбы. Из ее нутра сизой ниткой поднимался дым. С улицы раздался вопль, потом залаяли собаки. По дьявольскому совпадению, Ларису нашла соседка с двумя бульдогами.

Потом была милиция, хмурые следователи в тесных прокуренных комнатушках, я что-то говорил, что-то подписывал. Меня ни в чем не обвиняли. Мне рассказали, как год назад погиб ее жених, погиб на ее глазах. Лариса стояла на тротуаре, ждала, когда он перейдет на ее сторону. После ее лечили; мне зачем-то говорили про диагнозы и препараты, которыми ее пичкали, я кивал и опускал глаза, смотрел на свое запястье, на синюю точку под моей кожей. Я видел серое окно, ее голую спину и затейливый сигаретный дымок над головой. Видел, как она не гасит, а просто оставляет сигарету в уродливой пепельнице. Оставляет так, будто вернется через минуту. Всегда с тобой. Всегда.

Девятнадцать лет я пытался постичь смысл происшедшего. Списать все на волю случая оказалось делом безнадежным, слишком уж умело и затейливо все было сработано. Просто филигранно.

Разумеется, я не собирался рассказывать эту историю двенадцатилетней девчонке. Вполне достаточно Ларисиного присутствия в моей жизни, не было и дня, чтобы я не вспоминал о ней, не было и ночи. Лариса оказалась права – всегда с тобой, всегда рядом. Вот и сейчас она тут – в голубой, едва различимой, точке на запястье.

Я нагнулся, поднял шапку. Нахлобучил на голову, шапка была ледяной. Луна, выплыв из неопрятных облаков, залила сизой мутью гладкие сугробы, осветила могучие лапы елей, устало обвисшие под тяжестью снега. Тени сгустились, стали фиолетовыми, непроглядными. Ночь пахла чем-то свежим, вроде только что взрезанного арбуза. Проваливаясь в рыхлый снег, медленно и неуклюже я добрался до навеса с дровами. Они были сложены по-хозяйски аккуратно – плотной и высокой стенкой, я с трудом дотянулся до верхних чурок. Поленья, березовые, ядреные, в курчавой бересте, оказались тяжелей, чем я предполагал. Мне удалось вытянуть несколько чурок, они смерзлись, и мне приходилось буквально отрывать их друг от друга. Я кидал дрова в снег.

Пальцы у меня окоченели, я снял перчатки и несколько раз с силой выдохнул в ладони. Руки не согрелись, только стали влажными от пара. Я натянул перчатки, поднявшись на цыпочки, ухватился за полено, дернул. Полено не поддавалось, я повис, наверху что-то крякнуло, и я почувствовал, как вся поленница медленно и неумолимо начинает валиться на меня. Пытаясь найти опору, я расставил ноги, руками уперся в рассыпающиеся поленья. Правая нога подвернулась, последняя мысль была – мне их, пожалуй, не удержать. Эти чертовы дрова.

Очнулся я почти сразу – так мне, по крайней мере, показалось. Очнулся я от боли и от жажды – пить хотелось немыслимо, наверное, из-за болевого шока. Там что-то связано с адреналином. Боль, слепящая зверская боль, концентрировалась в правой лодыжке и растекалась вверх по ноге. Без сомнения, там не осталось ни одной целой кости. Я высвободил руку, на ощупь зачерпнул снег, сунул в рот.

Мысли, даже не мысли, а какие-то обрывки, скакали в моем мозгу, я был на грани паники. Сердце колотилось где-то в горле, я попытался глубоко вдохнуть, но не смог – мешали дрова. Я был завален дровами. Волна ужаса накатила на меня, парализуя мозг и волю – а вдруг я повредил позвоночник? Это хуже смерти! Я дернулся, дрова не пускали, я попытался привстать – лодыжка взорвалась болью, я взвыл и снова провалился во тьму.

– Эй…

Из тьмы выплыло серое пятно, постепенно пятно сфокусировалось и превратилось в лицо.

– Эй… – повторила Холли растерянно. – Ты что?

– Да вот, за дровами, понимаешь… – вышло у меня беспомощно тихо. – За дровами сходил.

– А я сижу. А тебя нет и нет. Нет и нет.

Она облизнула губы, я видел, как дергается ее подбородок.

– Ничего, – прошептал я. – Бывает.

– А я сижу. – Она точно не слышала меня. – А ты тут…

– А я тут… Ты можешь эти дрова… Давят.

Она торопливо начала раскидывать поленья. Дышать стало легче, я сунул в рот пригоршню снега, начал жевать.

– Холли, – позвал я.

– Что? – Она тут же снова склонилась надо мной.

– У меня там с ногой… С ногой какая-то хреновина.

– Хреновина? Какая, какая хреновина?

– Перелом, я боюсь…

Она закусила губу и часто задышала, мне показалось, что она сейчас начнет реветь.

– Может, и нет, – не очень уверенно сказал я. – Осторожней там, в общем, ладно?

Боль не утихла, она изменилась качественно – из огненно-белой она перешла в желто-оранжевый спектр, ближе к красному. Там, в районе ступни, наливалось тягучим жаром и зрело что-то недоброе.

– Почему без шапки? – спросил я. – Простынешь. Без шапки.

– Что? Ты встать можешь? – Холли торопливо откидывала поленья, они падали, стукались друг о друга с веселым звуком, как биллиардные шары.

Я поднялся на локте, медленно согнув здоровую ногу, попытался сесть. Боль тут же взорвалась. Я замычал, впился зубами в мякоть щеки. Во рту стало солоно, я хотел сплюнуть, но, взглянув на настороженную Холли, передумал.

– Ну? – Она нервно топталась вокруг меня, не зная, чем помочь. – Не можешь?

– Погоди, погоди… – Я неуклюже перевалился на бок. – Дай мне вон ту палку. Пожалуйста.

Опираясь на сук, мне удалось сесть.

– Вот видишь. – Я попытался улыбнуться. – Все хорошо.

Очевидно, с моей улыбкой вышло что-то не так – Холли всхлипнула и заревела.

– Ты что, ты что? – торопливо запричитал я. – Что такое? Ну что ты…

– А зачем… зачем… – вместе со всхлипами выдавила она. – Зачем ты так улыбаешься… Так вот говоришь – все хорошо, все хорошо. В кино так вот улыбаются, которые непременно в конце погибнут. Они там – все хорошо, все о’кей, а под конец бац! И все!

Холли заревела еще пуще, а мне отчего-то стало смешно. Я сплюнул на снег.

– Кровь! – Холли отпрянула. – Это кровь?

– Я щеку прикусил…

– Ну зачем ты врешь?! – вскричала она с убедительной интонацией взрослой женщины. – Я что тебе – дура? У тебя там внутри, там все переломано, все…

– Кончай истерику! – неожиданно звонко крикнул я. – Если ты не дура и не сопливая девчонка, то немедленно кончай истерику! Тебе, может, еще придется меня на своем горбу тащить. Выносить как раненого. С поля боя.

– С какого боя? – Она шмыгнула и перестала реветь. – Какого поля?

– Как медсестра. С поля боя.

До хижины мы все-таки добрались. Холли тянула меня за воротник, толкала сзади, я рычал, матерился, впивался пальцами в промерзшую землю. И полз. Сук, который мы приспособили как костыль, скорее мешал, но я упорно не выбрасывал его, а тащил за собой. Мы ковыляли, падали, пару раз я терял сознание. Ступеньки крыльца показались мне почти Монбланом. В избе, рухнув на пол, я в изнеможении раскинул руки. Огонь в печи погас, малиновые угли, мирно потрескивая, умирали в топке.