Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

Попадались крупные ракушки, похожие на неудачные гипсовые слепки. Мелкие крабы, прозрачные, будто сделанные из молочного стекла, суетливо прятались в мокрый песок. Слева начинались серые дюны. Там, на взгорье, среди серебристой, припорошенной солью травы, стояла Лариса. Я не мог вспомнить ее лица, а может, не хотел, – вполне возможно, тут срабатывал какой-то защитный психологический механизм. Лариса стояла спиной, но я точно знал, что это она.

Дальше происходил разговор, вернее, монолог, который прокручивался в моем мозгу тысячи раз. Наяву и в ночных кошмарах. Вопросы, вопросы. Одни и те же вопросы. Мог ли я что-то сделать? Мог ли что-то изменить? И главное – за что? За что?

Она никогда не отвечала, не ответила и на этот раз.

– Дядя Алекс!

Я вздрогнул, слегка оттолкнулся от влажного песка и нехотя выплыл в тягучую боль и смертельную усталость. Открыл глаза. В свете фар увидел дверь амбара, перед амбаром на перекладине висел колокол.

– Совиная гора… – простонал я, – …мать твою, Совиная гора.

– Как это? – пробормотала Холли. – Я думала, что мы…

Она растерянно облизнула губы и повернулась ко мне.

– Выходит, это наши следы. Не было никакой машины. Это наши следы. Мы просто ехали обратно…

Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь обнадеживающее – что все будет хорошо, что мы найдем выход. Найдем людей. Что они нас спасут. Я протянул руку, провел пальцами по ее щеке. Она посмотрела мне в глаза. Мои слова застряли в горле, я выдавил какой-то сиплый звук. Холли быстро замотала головой. Я замолчал. Ее лицо стало некрасивым, взрослым – гримаса усталости пополам с досадой. В этот момент мотор поперхнулся, фыркнул и замолк.

Повисла тишина.

Если бы я был один, скорее всего, именно в этот момент я бы сдался. Существует предел, эмоциональный, физический, не знаю еще какой, за которым наступает апатия. Наступает бессилие, наступает конец. И это не твой выбор, это почти физический закон. Как закон тяготения. Яблоко падает вниз. Вода замерзает при температуре ниже нуля. Мотор не может работать без горючего.

Если бы я был один, я бы закрыл глаза и попытался припомнить какую-нибудь молитву, а поскольку я никогда не молился и не знал ни одной, то, наверное, пришлось бы придумать свою. Господи, милостивый Боже, прости мне грехи, не со зла содеянные, а токмо по дури моей природной. Прости мне лень и уныние, ярость беспричинную, прости похоть без любви, любовь без доброты, прости, что я не верил в Тебя. Прости меня и переведи в мир иной без мук и страданий. Переведи плавно и нежно, пошли мне сон и покой, ибо тело мое истерзано, а душа моя пуста.

Если бы я был один…

– Ты думаешь, это больно? – глухо спросила Холли, на бледной шее снова проступала голубая жилка. – Или будто уснешь?

Голубая жилка, такая беззащитная, Господи, такая детская – как же так, Господи, как же так? Зачем Ты делаешь это? Какой смысл? Почему все так безнадежно? Ну возьми меня, черт со мной, нелепым и бестолковым старым дураком, – возьми, если тебе так уж хочется, возьми меня! Но оставь ее, пощади ее, пусть она живет.

Словно Тот, кого я молил, услышал меня – Он решил показать мне будущее. Совершенно ясно я увидел мутное утро, черный лес, дорогу, амбар, колокол. Поперек дороги «Кадиллак», седой от инея. Солнца не было, иней не блестел и был похож на пепел. Стекла были в ледяных узорах, нежных как кружево. Я увидел ее лицо, белое лицо с серыми губами. Иней на ресницах. Вокруг мертвой машины, осторожно приседая и царапая железо когтями, кружили волки – пять, шесть волков. Они кружили, точно в танце, принюхивались и снова царапали железо. Я даже услышал этот звук, противный, как ножом о тарелку.

– Дядя Алекс!

Видение исчезло, я открыл глаза. Снова была ночь, безнадежная и бесконечная ночь.

– Что это? – шепотом спросила Холли, прислушиваясь. – Ты слышал?

Я не слышал ничего, кроме пульсирующей боли в моей ноге, моем теле, моем мозгу.

– Вот же! – Она настороженно подняла указательный палец.

Теперь я услышал. Едва различимый, похожий на пение ветра, унылый протяжный звук.

– Кто это? – шепотом спросила она.

Вой плыл над лесом, над белой дорогой, над мягкими толстыми сугробами на обочине.

– Это собаки, – твердо сказал я. – Значит, где-то рядом люди, может, деревня или поселок. Или охотники.

Она недоверчиво посмотрела на меня, снова прислушалась к вою. Хотела что-то сказать, но я перебил ее.

– У меня есть план. – Я говорил быстро, так быстро, чтобы она не могла вставить и слово. – План такой: ты сидишь в машине, я буду звонить в колокол. Буду звонить, пока не придет помощь. Ты сидишь в машине, поняла? Что бы ни случилось – ты не выходишь из машины!

– А что может случиться?

– Ничего! Ты сидишь в машине – и все! Ясно?

Она чуть опешила от моего напора, растерянно кивнула.

– Ясно… Но ведь я тоже могу звонить. И потом, у тебя нога…

– Нога почти не болит. Нога гораздо лучше.

Она мне не верила. Я подмигнул, попытался улыбнуться. Распахнул дверь, стиснув зубы, вывалился на дорогу. Боль оглушила меня, в глазах стало бело. Я замычал, опираясь на здоровое колено, вцепился в дверь и попытался подняться.

– Дай мне костыль, – выдавил я. – Сзади он.

Холли, не сводя с меня испуганных глаз, протянула мне сук.

– Может… – начала она.

– Нет! – отрезал я. – Сидишь в машине! Что бы ни случилось!

Я от души грохнул дверью и заковылял к колоколу.

Первый удар колокола оглушил меня. Оглушил буквально. Словно меня огрели по голове гигантским плюшевым молотом. Тугой круглый звук обрушился, накрыл, как мощная волна, накрыл с головой. Темные ели в синих шапках мягко вздрогнули, вздрогнули звезды на глухом бархате, точно кто-то, ухватив концы, тряхнул ночное небо, как фиолетовую простыню. Дрогнула хворая луна. Дрогнула и снова испуганно нырнула в косматую муть облаков.

Я ударил снова. Второй удар показался почти беззвучным, тупой звук долетел словно через подушку. Я ударил еще раз и поскользнулся. Мне удалось удержаться.

Главное – не упасть, главное – устоять на ногах, приказал я себе. Если упаду, сил подняться не будет. Гул колокола тихо таял где-то в ледяном небе, плутал эхом среди черных стволов непроглядной чащи. Звук покорно умер, повисла тишина. В этой кристальной тишине я снова услышал вой, теперь гораздо ближе. Одному, сиплому (вожаку – решил я), голосу вторили несколько в высоком регистре. Я оглянулся, к окну «Кадиллака» прилипла ладошка, лицо за стеклом белело мутным пятном. Нет, нет – отчаянно замотал я головой – не выходи, только не выходи из машины! Внезапно я ощутил, что однажды уже переживал что-то похожее, что все это уже было – и глухой звериный страх, и адская боль, и абсолютная безысходность.