Валерий Бочков - Шесть тонн ванильного мороженого

– Сволочи… – прохрипел я непонятно кому. – Не выйдет… ничего у вас не выйдет!

Я упер здоровую ногу в снег и изо всех сил ударил в колокол. Изо всех сил? Нет, не сил – их не было, осталась лишь злоба. Я почти исчез, почти перестал существовать. Я пересек черту, за которой была полная свобода – мне было плевать на себя. На себе я поставил крест, и сам черт был мне не брат. Я вспомнил про берсерков, про этих неистовых воинов, что яростно бросались на врага, не чувствуя ран, не чувствуя боли. Бог Один делал их сильней медведей и быков, ярость берсерка была несокрушима, его нельзя было взять ни огнем, ни мечом. Берсерк был неукротим – как ураган, как молния, как ревущий водопад. Я сам стал берсерком.

– Ну давай, давай! – рычал я в темноту, гремя колоколом. – Давай!

Мне мерещились красные глаза в чаще, глаза приближались. Я стоял прямо под черным зевом ревущего колокола, оглушенный, яростный и свободный. Я орал в небо, в Млечный Путь, я матерился, я богохульствовал.

– Убей меня! – орал я Ему. – Убей, казни! Тебе не привыкать, это ремесло ты освоил! Распни, как позволил распять сына своего! Залей кипящей серой, как ты залил Содом и Гоморру! Утопи! Что там у Тебя еще в запасе? Какие смертные кары, какие истязания?

Я сошел с ума, и я упивался своим безумием. Я хохотал, я был свободен, я был счастлив.

– Волки? – хрипел я, к тому моменту голос я сорвал окончательно и мог издавать лишь какие-то совсем уж звериные вопли. – Где Твои волки? Давай их сюда! Давай! Посмотрим, на что они годны, эти паршивые волки!

Церковь учит нас, что Бог всемогущ, что Он вездесущ. До сегодняшней ночи эти постулаты не очень интересовали меня, я не то чтобы подвергал их сомнению, мне казалось не совсем рациональным, что Бог на самом деле найдет время и желание следить за каждым из нас изо дня в день, круглые сутки напролет. Если бы я был всемогущ, то точно перепоручил такую нудную заботу каким-нибудь проштрафившимся херувимам из департамента внешних сношений.

Как же я заблуждался. Мое безобразное поведение было не только оперативно замечено, меры последовали незамедлительно. На грани обморока я продолжал взывать к справедливости, ругался, корил и снова угрожал.

– Но девчонку не тронь! – закоченевшим кулаком грозил я щербатой луне. – Не смей! Она тут ни при чем. Я один! Только я!

В этот момент по снежным макушкам елей полыхнуло багровым, одновременно над лесом пронесся утробный рев. Этот жуткий звук заглушил гром колокола, казалось, какое-то адское чудовище пробудилось и выбирается из-под земли, из самой преисподней. Рев повторился, громче и яростней, снова полыхнуло багровым, – внезапно я понял, то, чего не понимал, и то, что лежало на виду: отчего Холли испугалась колокола, отчего меня самого пробил озноб от одного вида этого места, отчего место зовется «Совиная гора». Совиная! Ведь по преданию индейцев-ирокезов, которые когда-то жили на этих землях, именно в образе совы – Белой Птицы Ночи «Дахе-ти-хи» является смерть за человеком.

Багряное зарево нарастало. Оно растекалось по небу, ширилось, заливая малиновым сиропом звезды и щербатую луну. Из-за макушек елей, из-за черного и плоского леса, взметнулись два крыла. Белых, как языки пламени, они взметнулись, точно сияние. В этом слепящем огне исчезла дорога, пропал, будто растаял, «Кадиллак». Лес, беспомощно качнувшись, начал бледнеть. Бледнеть и таять.

Я упал в снег. Наверное, я кричал – не помню. Наверное, плакал. Я сделал все, что мог, последняя мысль была именно об этом. Я не думал о смерти, не думал о себе. Как я уже сказал – на себе я поставил крест.

У смерти есть запах, не может не быть. Моя смерть пахла ванильным мороженым – это открытие удивило меня, впрочем, не сильно. Отсутствие достоверной информации о данном весьма распространенном явлении подготовило меня к неожиданностям. Даже к запаху ванили.

Я был невесом, усталость и боль превратились в тягучее чарующее забытье. Вроде послеполуденного сна, следующего за буйным гульбищем вроде лихой встречи Нового года или разудалой свадьбой близкой подруги. Вроде сна в гамаке на дачной веранде, но без мух и соседских собак.

Там, где когда-то был мозг, неспешными колокольцами позванивала какая-то мелодия из трех нот, незатейливая, что-то в си-мажоре. Будто кто-то перебирал мелочь в кармане. Мелодия плыла, плыл и я. Плыл неведомо куда, вдыхал ванильную сладость и улыбался. Я понял – для улыбки не нужны губы, даже голова тут ни при чем, я улыбался своим существом, своей душой, или что там у меня было вместо нее. Я любовался своей аурой, дымчатой и грустной, как запах умирающей сирени.

Мир струился сквозь меня. Мир состоял из света, лучистого ясного света. Свет сгустился, он не стал темней, просто стал плотней. Так бывает с туманом под утро. Еще до того, как сквозь туман проступила фигура, я уже знал, кто это.

– Ла-ри-са, – пропели колокольцы. – Ла-ри-са.

От нее тоже пахло ванилью, холодным сливочным пломбиром, какой мы после школы покупали в ларьке у станции метро на Таганской площади. Она наклонилась и приложила ледяные губы к тому месту, где когда-то был мой лоб.

– А температуры-то уже нет, – констатировала она. – Очухался.

Что-то тут не так, подумал я и приоткрыл глаза.

Проявилось лицо Холли. За ней я увидел желтоватую побелку невысокого потолка, стену цвета овсяной каши. На стене, на мутном подсвеченном экране, висели рентгеновские снимки – ступня, грудная клетка, снова ступня. Наверное, мои. Я попытался отыскать на снимках переломанные кости, но все выглядело более или менее целым. Впрочем, я не доктор и мог ошибаться.

Окон в комнате не было. На белой двери чуть криво висел календарь, забытый на августе прошлого года. С цветного фото календаря улыбался добрый тигр, похожий на сытого рыжего кота. В углу сгрудились какие-то неинтересные приборы, железные, похожие на допотопные компьютеры. От них куда-то тянулись синие и черные электрические шнуры. Один из приборов изредка мигал изумрудным огоньком и подавал голос – пипикал, робко, как микроволновка. На его крышке в терракотовом горшке томился чахлый кактус, лысый и бурый, как семенной огурец.

К штативу с железным крюком был прилажен прозрачный мешок с какой-то жидкостью, из него выходила тонкая трубка, которая заканчивалась иглой, воткнутой мне в руку. На указательном пальце торчала пластмассовая прищепка с проводом, еще несколько проводов выглядывали из-под простыни.

– Очухался, – удовлетворенно повторила Холли.

Она сидела на высоком табурете и напоминала некрупную птицу. Она сидела, чуть подавшись вперед, и ела мороженое. Выковыривала столовой ложкой из картонной упаковки и отправляла в рот. После облизывала ложку с двух сторон. Язык у нее был на редкость длинным.