Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Пересиливая себя, он дождался, когда из-за края аэродрома показался край солнца, и на непослушных ногах пошел вниз.

А у подножия капонира, ссутулившись и спрятав руки в рукава куртки, поджидал его дежурный по стоянке.

— Закурим?

Борис, не удивившись его появлению, вытащил сигареты.

— Ты чего там, — прикуривая, поинтересовался дежурный, — стоял-то?

Борис, помедлив, ответил:

— Прощался. — И подумал: «А и правда ведь, никогда я уже не увижу всего этого. Никогда. Это уж точно». И вдруг очень четко и хорошо понял, в чем именно выпала ему сегодня удача — открыть в себе новое зрение, рожденное неким новым знанием, и оно, это знание, потянется за ним в гражданскую жизнь и, быть может, как-то по-новому позволит увидеть там и себя и других. И то, что он нечаянно сформулировал теперь причину своего состояния, обрадовало его, вернуло бодрость, и, несмотря на то, что руки и ноги плохо слушались, сил, показалось ему, хватит еще и на сутки, и на двое, и вообще на столько, на сколько нужно.

— Чего говоришь? — не понял дежурный.

— Прощался, говорю. Дембель, понимаешь. Вот и… — Борис вздохнул, усмехнулся снисходительно: «Рано тебе еще, не поймешь…»

Он вытащил из пачки для себя сигарету, остальные протянул дежурному.

— Будь.

Распахнул дверь — в нос ему ударил знакомый дух — и хотел было гаркнуть: «Подъе-ом!» — но тут же увидел своих ребят, спящих в прежних позах, их бледные в утреннем свете лица и осекся. «Боже мой, — подумалось неожиданно, — разъедемся в разные стороны, и… все? Никаких больше вместе боевых тревог, учений, и стучать ложками в одном котелке уже не придется — ничего».

Осторожно прикрыв дверь, он сел на ступеньку и закурил.

Виктор Карамазов окончил отделение журналистики филологического факультета Белорусского государственного университета имени В. И. Ленина. Работал в местных газетах, на телевидении. Автор книг «Подранок», «По талому снегу», «Спираль», «Радуга среди зимы», «Жаворонок над полем», «Пуща». Член Союза писателей СССР. Живет в Минске.

Солнце палит уже который день, в небе ни облачка, а ветер дохнет — обдаст жаром, как из пустыни: не отдышишься, не остынешь. Выпас — ничего, зеленый, желтизна зацепилась, правда, кое-где, островками: зима была снежная, весна поздняя, вода в паводок на заливных лугах держалась долго, да и дожди давно ли отшумели теплые, парные, лили дня три. Прошлым летом косили в дождь, шел и шел, не переставая, все травы на сенаж пустили, под целлофан спрятали, а нынче и сенажу довольно, и сена — стогов уже понаставили. Хотя… так и так дождь нужен. Жито, скажем, налилось, ему сушь не страшна, а яровые, лен начали гореть, и картошку, где на песке, посушит. Нужен дождь.

Так широко, словно за всех, за всю страну, мыслит Степка, хотя ему, молодому, неженатому и не при родителях, много ли надобно той картошки, того хлеба? Он сидит на речном бережке, свесив к самой воде босые, в закатанных штанинах ноги, придерживает на коленях уздечку, в руке у него иголка с тонкой рыбацкой жилкой — где теперь возьмешь навощенную дратву? — глядит на речку, на луга да леса, а там столько ясноты, благодати, солнца, что глаза начинает щемить, и тогда он переводит взгляд на уздечку, снова прогоняя иголку сквозь сохлую, словно подошва, кожу, проталкивая ушко толстым большущим ногтем.

Степан слышит, как за его спиной тяжело, пересохшими храпами дышат телухи. С раннего утра, когда еще так не пекло, они дружно, как одна, щипали траву, а сейчас больше стоят на месте, отмахиваются тоненькими, подрастающими метелками хвостов от кусачих оводов и слепней, трутся боками и шеями друг о друга, сбившись в кучу, роют копытами, уже как взрослые мудрые коровы, землю около берега, там, где она мягкая, песчаная, кидают песок себе на спину, ждут, когда пастух погонит их под вербы в тенек.

— Ну что, мокромордые, столпились? — спрашивает Степан и, позвякивая уздечкой, встает. — В воду лезть неохота? — Замахивается на телушек уздечкой, и они лениво расходятся. — Вам, паненкам, крутой бережок не нравится? Ну, пошли дальше, туда, где не крутой.

Он идет по берегу в сторону выпаса, иногда спотыкаясь, пыхтя, забывая о телках, потому что знает: они от него никуда, будут идти следом, словно не он их, а они его пасут.

Уздечка старая, местами почти истлела, ее чинить да чинить, но пусть хоть такая, лучше, чем ничего: без коня при стаде в пору, когда не продохнуть от слепней и оводов, совсем невмоготу. Коня председатель дает, говорит, бери, мол, любого, но ни седла, ни уздечки не обещает, потому что обещать нечего: уздечек меньше, чем коней, хотя коней тоже небогато. За конем отправился Цырля, перешел вброд речку и подался к лесу — искать табун.

Степан вскидывает уздечку на плечо и задумывается. Вспоминает, как они — Цырля, Дич и он — приехали из Минска наниматься пастухами. Степан, взяв на заводе расчет, собирался перейти в Метрострой, на подземные работы, пасти он мог хоть до осени; Дича уволили за прогулы, работы, чтоб по душе была, он еще не нашел, а Цырля по-прежнему на заводе работал, гнул рули для велосипедов и теперь находился в законном отпуске. Какой у них, молодых, отпуск? Каждый год в отпуск шабашничали. Этим летом надумали далеко не ездить, на дорогу не тратиться. Степан звал к себе на Неман, но Дич и Цырля взяли верх, они были из одной деревни и затянули в свой край, на Сож. Правда, к себе в колхоз Дич не захотел, побоялся, что там над ним будут смеяться: то из деревни в столицу сбежал, позарился на чистую городскую работу, стал носить белые джинсы и черные очки, а то на глазах у односельчан примчался в свой колхоз на заработки, до пастуха опустился? Нет, так Дич не мог. Их с радостью, как своих, приняли в соседнем колхозе. Сразу дали стадо — три сотни годовалых телушек — и еще обещали трех своих пастухов, чтоб пасти в три смены, по два в каждой. Плата — по триста рублей на нос и надбавка за привес. Хлопцы поставили свои условия: от местных пастухов отказались, пасти взялись втроем, а платить потребовали как шестерым. Председатель согласился, потому что людей у него не хватало, и, вручая стадо, сказал:

— Мне это по душе, что приехали к нам из столицы, работы нашей, на земле, не чураетесь, не боитесь.

Цырля, которому показалось, что председатель недооценивает их как пастухов, подчеркивая, что они из города, вставил:

— А мы деревенские. Сейчас в городе, а вообще-то из деревни.

Председателю и это понравилось:

— Дети полей и пашен, значит. Землю знаете, скотину любите и к городской культуре уже приросли. Назад оглянитесь — кем был человек? Обезьяной. А в перспективе кем будет? Город и деревня сольются — значит, городской человек сольется с деревенским. Станет сразу и городским, и деревенским. Как вы. — Пожилой председатель любил развести философию.