Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— А чтоб тебя, падаль кудлатая!

Это в конце стада рявкает Дич, щелкая кнутом. Кнут у них один на троих, сами сделали из мягкого кабеля, потому что в колхозе кнутов нет. Машин всяких и тракторов полно, а кнутов нет. Степану он, правда, не нужен, а Дич — тот из рук не выпускает, щелкает все время, как дитя малое, хотя лет ему больше, чем Степану, и столько же, сколько Цырле, — тридцать с гаком. Не выпуская из рук кнута, он весь день воюет с рыжей кудлатой телкой, которая так и норовит отбиться от стада, забраться в жито или в кустарник, от пастуховых глаз подальше.

— Вон Цырля коня ведет! — кричит Дич и снова, будто салютуя, щелкает кнутом.

Телки от него разбегаются, а Степан сам с собой рассуждает: «Ну чего ты, Дич, все щелкаешь? Забаву нашел…»

Цырля еще далеко, он только что перешел вброд Сож и на веревке ведет белого в яблоках высокого коня. Вот и он и конь скрываются за гривкой камыша так, что видна лишь конская голова, потом они словно проваливаются в ложбину, потом снова вырастают над травами и цветами, сначала конь, потом Цырля, маленький и толстый — пентюх, да и только, — выкатываются на взгорок. Белые конские бока, спина, грива, мокрые от пота, блестят на солнце, блестит желтая соломенная шляпа Цырли с загнутыми кверху, будто у ковбоя, полями. Степан замечает, что впереди Цырли бежит черная собака, тоже на веревке. Степан не сводит глаз с собаки, каменея от злости на Дича и Цырлю. Собаку ведет Цырля, но Степан понимает, что ведет он ее для Дича, понимает и зачем ведет.

Цырля приближается с конем и собакой к Степану, в глаза ему не глядит, хотя, видно, ждет, что Степан скажет, каким словом встретит.

Но тут подбегает Дич.

— Тебя посылать можно! — Дич удовлетворенно оглядывает взмокшую собаку, которая, присев, отряхивается так, что брызги летят во все стороны. — Где ты такого поймал?

— Этих бродяг всюду полно.

Дич забирает у Цырли веревку, тянет пса к себе. Тот упирается всеми четырьмя, веревка душит его. Дич нагибается, хватает пса за шею, приподнимает, потом прижимает к земле. Пес вырывается, боится Дича.

Степан не выдерживает этого издевательства, швыряет на землю уздечку и, подлетев к Дичу, рвет у него из рук веревку:

— Не дам! Этого не дам!

Дич гогочет, но веревку не выпускает.

— Успокойся, Степка, этого мы в расход не пустим. Хороший пес, послушный. Он нам пригодится — стадо стеречь.

— Брешешь!

— Не брешу, Степа. Поверь, не брешу.

В спор вступает Цырля:

— Правда, Дич, не нужно, подурачились, и хватит. Отпусти.

Дич с усмешкой сует веревку Степану:

— Бери. Привяжи в загоне, дай кость, пусть к нам привыкает. Помощник будет.

С веревкой в руках Степан успокаивается. Теперь, раз его поддерживает Цырля, он верит, что Дич не тронет собаку — против двоих не пойдет.

Цырля поднимает с земли уздечку, смотрит, хорошо ли починил ее Степан, пробует, не порвется ли, и, ничего не сказав, вероятно, довольный работой Степана, надевает уздечку на коня. Конь смирный, как почти все здоровые лошади. Оводы и слепни настырно лезут ему в глаза, в храп, а он, пока на него надевают уздечку, даже головой не тряхнет, ухом не поведет, только копытами ударяет в землю, отбиваясь от липучих мух.

— А удила? — удивляется Дич.

— Мне удила не нужны, у меня вон что, — Цырля поднимает ногу, показывает гвоздь, торчащий из каблука.

Дич в восторге от Цырлиной выдумки, а Степан стоит, не знает, что сказать, да и не успевает ни сказать, ни матюкнуться, потому что Цырля уже на коне, уже дает коню под бок железным каблуком, и конь, грузный и покладистый минуту назад, вздрагивает всей кожей, всеми серыми яблоками, рассыпанными по бокам и спине, всхрапывает и летит сломя голову по лугу.

— Дурень, коня покалечит, — другим уже тоном, словно он и не восхищался выдумкой Цырли, говорит Дич, глядя на Степана холодными, серыми, как шляпки гвоздей, глазами, и по этим глазам Степан видит, что Дич хитрит, прикидывается, будто ему жаль коня, — в душе у него ни капли сострадания, это он ему, Степану, подыгрывает. Самый старший из них, любитель поверховодить, он побаивается Степана — не силы, не власти, а тихого, глубоко в душе Степана спрятанного отвращения к несправедливости, внезапного взрыва, на который способна Степанова душа.

— Ну, мокромордые, топайте в загон, — говорит Степан телушкам, будто Дича не слышит, и не видит, замахивается на бодливую небольшую телку, которая уже тычет лбом под брюхо свою кроткую соседку и идет вроде к ней, а на самом деле — лишь бы подальше от Дича.

— Жарко, не хотят идти…

Дич еще что-то бормочет, но Степан уже неторопливо бредет вдоль берега, над водою, и Дич, злясь, что Степан не хочет с ним разговаривать, начинает щелкать кнутом, орать на телок, гонять их. Может, они там, в конце стада, разбежались, пока пастухи разглядывали коня и собаку? Ну так пусть собираются.

Пес идет на веревке впереди Степана. От его черной мокрой шерсти поднимается пар — жара, шерсть высыхает мгновенно, собака тяжело дышит, высунув розовый язык, смотрит, словно ко всему давно привычная, по сторонам, садится; останавливается и Степан; собака печально глядит на него: и куда ты, человече, меня ведешь, зачем держишь на этой своей сворке, неужто тебе от этого легче? Степан видит страдание в глазах собаки, ему становится противно, будто эта сворка надета на его собственную шею, давит его, и он, присев, принимается развязывать веревку и клянет Цырлю, который понакручивал узлов — намертво. Аж ноготь сорвал до крови, но веревку с собачьей шеи снял. Стоит и удивляется: собака, почувствовав волю, повеселела, но сидит, кашляет, смотрит в глаза Степану и никуда от него не убегает.

— Ну что? Беги, пока цела…

Стадо уже в загоне, огороженном жердями на самом берегу Сожа, в том месте, где берег отлогий и телкам легко зайти в воду. Повесив кнут на столб, Дич лежит под навесом на сене. Он говорит Степану, чтобы тот сходил к озерцу, поглядел: может, в сеть попалась какая рыбина. А Степан стоит к нему спиной, опираясь на ограждение, смотрит на телушек и думает: зачем, с каким умыслом судьба свела его с Дичом, с Цырлей? Они вместе работали в Минске на велозаводе, но душою Степан к ним не привязался, тем более к Дичу. С Цырлей еще можно куда-то пойти, о чем-то поговорить, спокойно, искренне, на Цырлю можно надеяться, а Дич только глотку дерет, командует, его так и подмывает унизить все живое — человека, собаку… И ничего ему не докажешь, в башку не вобьешь, потому что он невыразимо упрям — стена стеной. Вот лежал-лежал, вдруг вскинулся, словно обжегшись, и сразу хайло раскрыл:

— Степка! Где кобель?

— А я ему не пастух, — нарочито спокойно, не оглядываясь на Дича, отвечает Степан.

— Если пустил, ловить будешь!