Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Телушки сбились у ограды, мокрыми мордами тянутся к Степану, без боязни разглядывают его. И он тоже тянется к ним, то одной, то другой кладет руку на голову, почесывает хохолок на лбу, гладит желвак на шее — след от шприца, небрежность ветеринаров, когда делали прививку от ящура. Телки упитанные, потому что ходят на воле, на хорошем выпасе, но встречаются среди них и худощавые беглянки, которые больше мечутся по лугу, чем щиплют траву.

К Степану подходит Дич. Опершись на соседнюю жердину, спрашивает уже покладистее, мягче:

— Так куда его запрятал?

— Отпустил. Пусть бежит туда, где его ждут. Да и у тебя руки чище будут.

— О руках моих печешься? Или о своей чистенькой душе? Я, Степка, ученый, у меня диплом ветеринара. И руки, видишь? — Дич показывает Степану широкую, как лопата, ладонь. — Первый мой председатель, Ван Ваныч, он и теперь тут, в соседнем колхозе, хвалил: за что, говорит, ты, Лысятов, мне нравишься, так это что ловко кастрируешь, у тебя, говорит, лапа что надо, любое «хозяйство» на ней лежит красиво, хоть кабанчиково, хоть бычье. Маэстро! Во как — маэстро!

— Ну, это я от тебя уже слышал.

Дич гогочет, тянется, как Степан, рукой к телке, но та отворачивает от него голову, не дается.

— Ничего, Степа. Я тебя приучу… Сначала привыкнешь глядеть, как это делается, а потом…

— Нет, Дич, меня не приучишь. И успокойся. Выпутайся хоть с той телкой, которую сам на себя повесил. Тут люди не дураки. Председатель уже знает.

— Что он знает? — вскидывается Дич.

— А то, что ты вчера пустил кровь собаке, «хозяйство», как ты говоришь, кобелю вырезал. Додумался.

— А ты много потерял, что не видел того цирка. И куда ты тогда смылся?.. Так что председатель, говоришь? Про собаку дознался? Кто ему донес? Может, ты и донес? — ощеривается вдруг Дич.

— Я отсюда, с выпаса, никуда не бегаю.

— Так, может, Цырля?.. Дознался, дьявол…

— И про телку дознался. Как на нее собака, окровавленная, кинулась, вцепилась в горло. И что закопали.

— Брешешь. Этого он не знает и никогда не узнает. И тебе про это лучше не знать. Про собаку можешь языком почесать, а насчет телки рот на замок. Что молчишь?

— Эх ты, Дич! Откуда в тебе такая жестокость? Ты же деревенский, рос с ними — с собаками, с телушками.

— Ты в городе два года, а я давно городской. В городе нема ни телух, ни коров, собаки другие, чужие, не мои. Я и забыл, что собаку нужно кормить, а телуху по морде гладить.

— Но не забыл же…

— Как «хозяйство» вырезать? Не забыл.

Дич ложится животом на ограду и гогочет так, будто у него не одна, а несколько глоток.

— Чего ты? С чего это тебе смешно?

— Вспомнил, как батька привел в нашу хату гостей. Бутылки с самогонкой на стол, а где закусь? Туда, сюда — пусто в хате. За нож — да в хлев. Один кабан — все наше хозяйство. Батька прижал его в угол и отхватил свежий кусок. Мать прибежала — батька с мужиками пьяным пьяны, а кабан кровью истекает.

— А говоришь, город тебя таким сделал… Нет, ты всегда был… как твой батька.

— Ты моего батьку не трогай! Скажи лучше, откуда председатель дознался про телуху?..

Степан ловит за оградой белое лопушистое ухо доверчивой телухи с прикрепленным пластмассовым номером, чешет, посмеиваясь, смотрит, как телка закрывает от удовольствия глаза, словно засыпает, и тут замечает Цырлю: медленным шагом, словно лошадь загнал, Цырля едет из лесу, от озерца. Может, потряс сетку, везет рыбу? Степан не сводит с Цырли глаз, Дичу ничего не говорит, но Дич и сам увидел, молча смотрит на Цырлю.

Приблизившись, Цырля сползает по крутому боку лошади на землю. Шея и бока у коня мокрые, мокрый и Цырля. От пота.

— Долго ты гарцевал, — бросает Дич.

Привязав коня в тени под вербой, Цырля идет под навес, валится на сено и лежит, раскинув руки-ноги. Дич подходит к нему, и тогда Цырля вскакивает:

— Председатель всю рыбу отобрал!

— Нашел сетку?

— Только я стал выбирать, вытряс двух щук, линей, плотвицу, а тут он на «газике». Глядит на рыбу, на сетку, а спрашивает про телушек.

— Про телушек? — настораживается Дич.

— И про живых, и про мертвую.

— Что — про мертвую?

— Где, спрашивает, закопали.

— А ты?

— Не знаю, говорю, ни про какую закопанную телушку. При мне, говорю, ничего такого не было. А про кобеля, спрашивает, знаешь? Про кобеля знаю. А про телушку, выходит, нет? Нет. Ну так, говорит, завтра чтоб из загона не выпускали, покуда не приедет зоотехник. Он сам выгонит.

— А почему это? Может, за нас потом и деньжата получит?

— Посчитает. Номера перепишет.

— Все ясно! Одно не ясно, Цырля, откуда председатель дознался?

— Глаз вокруг, что ли, мало? Рыбаки, может, на Соже были, видели, как тот кобель скакал, на телку кидался. Мы их не видели, не до того было, а они нас видели.

Дич сидит рядом с Цырлей сумрачный, испуганный, в ожидании неизвестного, напряженно о чем-то думает. А Степан — около коня. Обошел, оглядел, ощупал. Пока не было Цырли, он очень переживал, боялся, как бы Цырля коня не загнал, не изувечил гвоздем, что в каблуке, и теперь, ощупав у коня бок, успокаивается: явных отметин вроде бы нет. Подошел к Цырле, стал над ним, глядит на ботинок, на каблук — где гвоздь? Не видать гвоздя. Неужто сам опомнился, вырвал?

— Ну что, Степан, рысак в порядке? — спрашивает Цырля, поняв неспокойную Степанову душу.

— Где же твой гвоздь?

— Потерял. — На лице у Цырли безмятежная, невинная улыбка.

Нет, ты его не потерял, думает Степан. Ты сам испугался, когда саданул коню под бок, когда тот взвился и чуть не сбросил чересчур шустрого наездника. Где-то там, в лугах, сам, наверное, выдернул из каблука. Потому что ты, Цырля, не Дич. Тот упрется — не проломишь, доведет свое до конца, хоть ты тресни. Дич — это вроде как бич, только еще и дикий. Не зря ему прозвище прилепили, во всем дикарь. А у тебя, видно, душа и совесть на месте.

— Что у нас на обед? — спрашивает Дич. — Была б уха, да… Ладно, Цырля, я не против, что ты отдал рыбу председателю. Может, не станет разбираться с телкой. Нет и нет. Спишут. Мало ли списывают?

— Думаешь, отблагодарит за рыбу? — не глядя на Дича, говорит Степан.

— А ты не суйся, — огрызается Дич. — Ты иди чисти картошку, вари похлебку. Или на готовенькое метишь?

Степан и сам собирался чистить картошку, на готовое рот никогда не разевал, но теперь, услышав попрек, не хочет подчиняться Дичу.

— Зря телку закопали, — сетует Цырля. — Могли хоть окорока вырезать, лопатки. Были бы с мясом.

Дич снова психует:

— Далась вам эта телка…

Аж затрясся. Но уже и Степан вошел в злость, взялся подкусывать:

— Сколько такая телушка стоит?

— Сотен пять, — прикидывает Цырля.

— Что заработаем, то и проработали.

— На троих раскинем.

— С какой это стати на троих? — возмущается Степан.