Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Дич хищно, как на врага, смотрит, может, напугать рассчитывает, но Степан отступать не намерен, и Дич, зная, что тот упрям не меньше его, ухмыляется:

— Не плачься. Твой кошелек еще никто не трясет.

Они замолкают. Степан идет в будку, где у них посуда, продукты; оттуда с ведром — на речку, за водой, потому что варить похлебку все же ему, его очередь. Принеся воду, наливает ее в кастрюлю и примащивается у ящика с картошкой. Очистив две картофелины, видит, как вдали что-то черное скачет в траве, словно подбитая птица — ворона или галка, машет черными крыльями. Через какое-то время до Степана доходит, что никакая это не птица, а собака, тот самый Цырлин кобель, скачет, трясет большими черными ушами. Он волочит что-то тяжелое. Степан молча наблюдает: не заметили бы собаку Дич и Цырля. Но Дич заметил. Поднимается с сена и спокойно, чтоб не спугнуть собаку, крадется к ней наперехват.

Вот и Цырля, будто он хозяин кобеля, нудит:

— Ты с веревки его спустил?..

Увидев перед собою Дича, собака останавливается, глядит настороженно. Она уже остерегается, боится его, и Дич, смекнув, что пес не дастся, хватает с земли кол… Попал, видно, потому что кобель, громко завизжав, подпрыгивая на трех ногах, мчится по лугу.

— Ты за что ему лапу перебил? — зло, жалея собаку, спрашивает Цырля, когда Дич возвращается к навесу.

Дич молчит. Потом берет лопату и устремляется туда, откуда появился кобель, — к лесу.

— Вот зверюга! — глядя ему вслед, говорит Цырля.

— А ты у него прислужник, — бросает Степан.

Цырля растерянно глядит на Степана и бредет к вербе, где только что крутилась собака.

— Что там? — спрашивает Степан.

— Нога телячья.

Степан раскладывает костер и, поглядывая в ту сторону, куда ушел Дич, видит, что тот копает лопатой: наверно, поглубже закапывает телку, забрасывает землей. Нашел работу.

Вернувшись, Дич прислоняет лопату к ограде, бросает на землю что-то завернутое в лопухи, подходит к костру и долго, не проронив ни слова, смотрит на огонь, на кастрюлю, в которой вот-вот закипит похлебка. Взгляд его усталый, голодный, и Степан начинает думать, хватит ли на обед хлеба, да и сахар тоже кончается.

— Надо ехать в деревню за продуктами, — говорит он. — Может, ты, Цырля, за меня попасешь, а я съезжу? Погляжу заодно, что за коня ты привел. Стоит ли он гнилой уздечки.

— На коне я поеду, — вдруг роняет Дич. — Мне нужно в деревню.

Спорить не хочется, особенно теперь, когда каждый из них сам по себе. А как дружно ехали сюда на заработки! Куда что подевалось? И все из-за собаки, из-за Дича. Захотелось ему себя показать. Ветеринар выискался… Дич стоит на карачках у кастрюли, ложкой снимает пену. Похлебка вот-вот будет готова, но есть Степану уже не хочется. Он отходит от костра, ложится рядом с Цырлей в тенечке под навесом и думает: хорошо, что поедет Дич, а он, Степан, останется тут с Цырлей.

Дич вдруг берет уздечку и идет к коню, который пасется вдали, около речки.

— Ты куда? — спрашивает Степан. — Есть будем.

— Ешьте одни. Вам больше достанется.

Он накидывает на коня уздечку, взбирается ему на спину и тихим шагом удаляется от загона, скрывается в высоких травах, возникает снова, расплывается в сине-солнечной дали, а потом и совсем исчезает. Степан смотрит вслед, и жалко-жалко становится ему Дича, хоть беги нагони, чтоб поел, не уезжал голодным.

— Может, у него девка в деревне? — роняет Цырля.

Эта его догадка немного подымает Степану настроение, но он чувствует, что не «девка», а совсем иное подняло и погнало Дича в деревню, какая-то тревога, и что тревога эта — от вчерашней собаки, от телки…

Ночь. Тихая, напряженная, как перед грозой. Даже коростели, скрипевшие во все предыдущие ночи, молчат. И в загоне ни звука, спят телки, намаявшиеся на жаре за долгий день. И под навесом такая же тишина. Цырля всегда спит тихо, ни разу за ночь не всхрапнет, не бормотнет. Только Дич храпит на весь луг, никого не признавая, за всех зверей и птах. Но не сегодня. Сегодня его нет — как уехал в деревню, так и не вернулся. Уже белая, словно блин, луна набрала полную силу, сияет во все небо, заливает светом землю; уже далеко за полночь, но не спит Степан, один, может быть, во всем мире не спит — прислушивается. Это хорошо, что ночь тихая, в такую ночь слышны малейший шорох, малейшее движение. Но того, что хотелось бы услышать, чего Степан ждет, не происходит: Дича нет и нет. Весь день жгла душу злоба против Дича, а теперь внутри иная, но еще большая тяжесть: жалко Дича. Если б он лежал рядом, храпел, пусть и на весь свет, может, и не было бы тяжко, а так на всю ночь тревога: куда подевался? Чего во тьме не передумаешь. А может, правда, завелась у него какая деваха? Или поехал в свою деревню навестить родителей? Они неподалеку, верстах в десяти отсюда, в соседнем колхозе. И еще была одна загадка, заданная Дичом. Когда телок вчера пригнали с поля, ставили в загон, Степан заметил, как около лопаты, там, где ее поставил Дич, вились мухи. Подошел, развернул лопухи, а в них — принесенное Дичом рыжее телячье ухо, как живое, даже с номером — две тройки. С пластмассовыми номерами в ушах ходили все колхозные телки. Степан хотел было закопать ухо, но Цырля не дал: раз Дич принес, значит, оно ему нужно, будет искать. А зачем ему ухо? Ухо, понятно, той телки… Но зачем оно Дичу? Все это лезет в голову, не давая заснуть. Степан вскидывается и садится, всматривается в подлунную даль, где лежат ровные, как день, серые, дальше — черные, словно пашня, луга, где петляет Сож. За Сожем — лес, за ним теперь где-то и Дич. Над всей этой земной тишиной и таинственностью — тишина и таинственность небес. Полная луна сияет. Блестят в ее свете старые вербы, телячьи спины. Посидев, словно проверив, все ли на месте, Степан снова укладывается, накрывается сеном и, не теряя надежды заснуть, закрывает глаза.

Заснув под самое утро, он поздно и просыпается. Встрепенувшись, садится, хлопает глазами, промывает их росою, которая сверкает на каждом стебельке, и, когда в глазах яснеет, видит перед собой на лугу коня, усыпанного серыми яблоками. А где хлопцы? Рядом никого. Степан встает, отряхивает с себя сено, видит около загона людей: длинного, сухопарого Дича в черных очках, круглого Цырлю в соломенной шляпе и кого-то незнакомого, в плаще и сапогах. Они стоят по обе стороны от прохода в загон и выпускают телок по одной. Тот, что в плаще и сапогах, держа перед собою блокнотик, карандашом делает в нем какие-то пометки. Это зоотехник, которого обещал прислать председатель, он пересчитывает телок, все ли на месте, переписывает номера. Степан натягивает джинсы, перекидывает через плечо полотенце и идет к Сожу. У загона приостанавливается, здоровается с зоотехником — видит его в первый раз, — подходит к ограде и смотрит на телок, которые толкутся у выхода. Те, что поздоровее, лезут вперед, отталкивая соседок. Те, что послабее, как происходит это и у людей, оказываются позади, тихо ждут своей очереди. Этих Степан любит больше, не за покорность, а за то, что потише, послабее. Среди телок он вдруг замечает ладную рогулю. Мастью она, как многие другие, черно-белая, но рога большие, круто выгнутые, и вымя уже немного отвисло. Дрожит телушка, как в чужом стаде.