Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Главное, как откроют, сразу зайти в туалет. Смуглая его рука решительно пресекает змеиное шипение газа. Фукнула, потухнув, горелка.

Мухаметдинов снимает очки, прижмуривается, глядя на меня.

— Гы! — рот сам собой заулыбался. Молодой еще Фарид. Прежде всего улавливает юмор ситуации.

Картина изымания прибыли, даже нетрудовой, всегда драматична. А тут и вовсе. Катили-пыжились 120-килограммовую телегу. Прятались, сторожили, настраивались. Перед этим легконого бегали по квартирам в разведку: дома ли те, кто звал?

Были, были труды. Нетрудовой деятельностью это не назовешь.

Владелец машины, сияя женской поясницей, исследовал качество швов. Подняв густые брови, расстегивает кошелек. Вот тут вступаю в завоеванные права. Вид мой не вселяет никаких надежд, одни подозрения.

Джинсы, японская рубашка, «дипломат». (Внутри он переоборудован. Там инструменты для мелкого ремонта.)

Похожие на меня садятся ночью в такси, покупают, если она есть, у шофера бутылку водки, а потом предъявляют сильнодействующее удостоверение.

Везде творчество, поиск.

Хозяин «Жигуленка» в растерянности достает и достает трешки, а чего испугался — сам не знает. На этом эффекте и держится вся процедура. Останавливаю.

— На сколько договор?

Лепечет. Сумма, однако, двухзначная.

— Чтоб больше этого не было. Давайте сюда.

Поднес покорно. Мертво молчащие сантехники тоже пугают его. Отсчитываю. Кладу в бумажник. Ухожу в кусты.

Во всех смыслах незаконная сделка. Но хоть бы один пожаловался.

За спиной — визгом кочевника — прорвавшийся хохот Мухаметдинова. На повороте оглядываюсь. Работодатель наклонился к Морозову, выясняет. Морозов смотрит вдаль, энергично кусает былинку, сплевывает.

Маркус наматывает шланг. Медленно-медленно.

Фарид катается по траве.

Да как же не халтурить, когда вот они — руки. Вот сварка. Вон — человек, который просит. Все халтурят! А что в рабочее время, так ведь нет ее, работы. Все равно простой.

Так или приблизительно так думают сейчас ребята. И лукавят. Потому что профилактика бойлера — тоже работа. Правда, неспешная. Правда, ее можно оттянуть до зимы. Как-то так уж повелось, что несрочная, «негорящая» работа — вроде и не работа. Ответствен только аврал.

Ну и выпили бы на халтурные деньги и «кровные» прихватили бы. Кто-то завтра, может, не вышел бы на работу.

— Что это за гетры на тебе, Марго? — спросил бывший мой муж.

Как хорошо он делает изумление из того, что его совсем не изумляет.

Пересеклись наши дороги. Я иду в конторку, он — на службу. Воскресил ситуацию приема молодого Есенина в литературном салоне — повторил вопрос, заданный тогда Гиппиус. («Валенки», — ответил Есенин.)

— Гетры как гетры, — говорю я. Гетры, правда, неновые. И невеликодушный Гиппиус-муж тотчас заметил это. По той же причине — выразить свое «фэ». Светский стиль. Цветы эмиграции.

Что делать женщине, когда с ней говорят по-бабьи?

Держусь мужчиной. Молодым Есениным.

— Гетры как гетры.

— Все ходишь в народ? Маленькие пользы, малые дела?

— Работаю.

— Тебе просто нравится быть парвеню. Шокировать всех знакомых и незнакомых — предел твоих мечтаний. Вообще твоя специальность — эпатаж.

Эту песню не задушишь, не убьешь. Поворачиваю тему.

— А как у тебя в мозговом центре?

Он занимается наукой. Ученый. Кандидат. Когда-то я помогала обрабатывать его «болванку» — редактировала диссертацию. Войдя в материал, в архивные выписки, поняв манеру подбирать их в нужном толковании, испытала такое… Его кандидатская — один из поводов к разводу. В ней он раскрылся до сердцевины.

На нем серая шляпа. Дождь был ночью, но Измайлов предусмотрителен. Шведский зонт-трость. Я тоже рассматриваю его вещи. Это интереснее того, о чем он говорит.

А говорит он о том, что у них прошла переаттестация. Потрясли научные кадры.

— Ну, слава богу, дело прошло формально. Кто на какой ставке сидел, на той и остался. Нервотрепка только.

— Жаль, — говорю я, — жаль, что формально. Будь моя воля, я бы с кандидатских и докторских пенсионов половину разогнала.

— Бодливой корове… — отвечает Измайлов и машет рукой, что, мол, с тобой спорить, не понимаешь.

И обижают его сильно. Притесняют. Происки, зависть. Не повезло с шефом, доктором наук Богомазовым. Одиозная фигура, везде лезет напролом, все его не любят. Лично у него, бывшего моего, отношения в университете нормальные, но, как только он соберется взобраться на ступень выше, все вспоминают, кто его двигает, и, конечно, палки в колеса. Не ему вредят, а Богомазову. Но разве от этого легче?

Он забывает, что говорит со мной, и спесь его улетучивается. Обыкновенное чиновничье лицо с седым оттенком кожи от жизни в помещении. Лицо-дырокол.

Новый серый плащ, сшитый на заказ, со знаменательным покроем воротника и плеч. Неповоротливая, ответственная головогрудь. По памяти никогда не могу воспроизвести эти очертания. Только когда вижу на ком-нибудь, сразу узнаю и понимаю, что человек с таким воротником не просто человек, а где-то, в каком-то штате, заметная единица.

Административный стиль, благой и надежный.

— Как ты мне все-таки нагадила этим разводом.

Пропускаю мимо ушей «нагадила».

— А что еще?

— Было место завкафедрой. Обком не утвердил мою кандидатуру.

— Думаешь, поэтому? А как же наука?

— Наукой я мог бы заниматься и там. Наплевала в колодец, дурочка. Сашка мог бы лечиться в хорошем стационаре. И сама ездила бы на юга по путевкам.

Саша — мой и его сын.

— Мы с Сашей лучше будем здоровыми. Без спецбольниц.

Измайлов смотрит на меня. Как он смотрит. Сейчас скажет о долге матери. Когда с ним не согласны, он напирает на долги.

Говорит.

Говорит.

Тень от шляпы иногда попадает на нижнюю часть его лица, и кажется, что он беззубый.

— Все между нами пересказано. Зачем еще раз колыхать воздух?

— У тебя и выражения уже сантехнические. Скоро матом крыть будешь, как мужик. Бытие определит.

— Что ты знаешь о моей работе? — Это обоюдно-ходовая фраза меж нами, всегда уязвляющая.

— И вообще, если убрать мат из речи сантехника, останется обиходная речь интеллигента. У всех у нас, дорогой, одна десятилетка. Дальше только должности.

— Тебе, конечно, виднее, — он смотрит на часы. Уел.

После этого актерского маневра он создаст видимость, что не он меня остановил, а я его задерживаю. Дудки, знаю. Не дам выдержать паузу.

Я успеваю отойти на несколько шагов, и, когда он поднимает глаза, меня уже нет перед ним. Оборачиваюсь, киваю на ходу:

— Привет!

Он стоит как тогда, в зале народного суда. Измайлов меня ненавидит. Когда знаешь за что, это придает силы, это приятно. Ненависть — искреннее всякой любви.

А занятный тогда вышел процесс. Суд, как обычно в разбирательстве дел о разводах, тер правду грубого помола. И главное — вездесущая пыль, цемент союза, как всегда, просыпалась сквозь все решета. Самые крепкие, нерушимые разводы получаются там, где обнаруживается наличие всего необходимого, всех этих краеугольностей, на каких держится осточертевший двум семейный свод. Конечно, было бы безумием раскрыть действительную причину. Не хочу-де жить с Измайловым, потому что он демагог.