Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

За минуту до этого девочка пела: «…вот какая рыбонька в гости к нам пришла, белая, чистая и большая». А теперь убитая лежала на столе, в ворохе отвратительно пахнущих смертью кишок, и молчала. Девочка — в наказанье — скребла сальным мотком спутанной проволоки по днищу глубокой закопченной сковороды, плакала. З-з, з-з-з — скрипела проволока.

— Морька, дикошарая, куда! — крикнул дед.

Прижимая рыбину к груди, измазанной сажей, девочка слетела с крыльца, кинулась напролом в малину, продралась сквозь конопляник, перелезла забор. Рыба, оживая, дергалась, махала хвостом.

Течение речушки подхватило ее, и девочка из-под козырька ладони увидела, что рыба удирает, удирает во все лопатки, далеко-далеко, за синие моря и голубые горы, туда, куда уедет девочка, когда станет взрослой. И девочка никогда не забудет ее и узнает, хотя рыба за это время может вырасти китом.

Платье девочки погасло. Забор завернулся рулоном, опрокинулся, поехал вбок, превращаясь в точку; точка взлетела пылинкой от колес проехавшего самосвала и села на раскаленный лист осины, бьющийся в окно конторки.

Стукнула дверь. Вошел Морозов и встал у косяка.

— Завтра оцинковка прибудет… Метров пятьдесят.

— Знаю. — Я напрягаюсь. Чувствую — смотрит в пробор моих волос. Не в глаза. Нервничаю: падает кусок подмотки из рук, я наклоняюсь за ним. Вот здесь нужно держать паузу. Опять будет ругань. Проклятая оцинковка.

Тут он и делает залп поверх моей головы. Лениво так, Качалов!

— Ну-ну… Кто у тебя там первый в талмуде?

Сердце мое замирает. Не знать тебе, Измайлов, такой радости. Защитился — до потолка прыгал, а вот такой — не знать.

Оцинковку, полудюймовые трубы для водопроводов, Морозов, стоящий сейчас передо мной, год из года ворует. Кто из квартиросъемщиков знает разницу между обыкновенной трубой и оцинкованной? А последняя в два раза дольше служит, на ней практически не бывает свищей, она почти не засоряется.

Подадут, к примеру, заявку: лопнула труба. Придут сантехники, все разворотят, приварят другую подводку, иногда из старой даже трубы… Что жилец понимает? Лишь бы не капало. А через пару месяцев трубу опять прорывает. Или совсем нет напора.

Сантехники же где надо запишут: поставили по такому-то адресу оцинкованную подводку 12 погонных метров. А трубы эти себе в карман. Запрячут где-нибудь в подвале, среди ненужного лома. На знатока.

Знаток-жилец, как правило «свой мужик», знает разницу и хорошо ее оценивает. Знаток — это не бабка на пенсии при одном колбасном талоне. До 100 рублей стоит подводка из оцинковки, сделанная халтурным путем. Значит, качественно и с полным соблюдением технологии. И летят возбужденные орлы в слесарку, вызывают к жизни дремлющий трубогиб, каким в «нормальной» жизни совсем не пользуются. Радостно переговариваясь, подбирают сгоны, нарезают резьбу.

Все должно быть аккуратно, хозяин платит за качество наличными.

А обычно как? Разогреют трубу над пламенем горелки и на глазок завернут об колено радиус, какой по душе. А этого нельзя делать, тем более — с оцинковкой. Сгорает покрытие, и грош ей цена после этого…

Морозов прав, называя мою записную книжку сводом законов. Там у меня просьбы тех, кто действительно нуждается. И короткие биографические сведения — рудимент былого занятия журналистикой. Все — незнатоки. Знатоки на фронт даже родиться не успевают.

Значит, пять-шесть квартир обеспечим.

Джон Пирпонт Морган в одной из своих аналитических интерлюдий заметил, что «у человека имеется обычно две причины для своих поступков: настоящая и та, которая хорошо звучит».

Хорошо прозвучало сейчас у Морозова. Что не возьмет он от знатоков полтыщи (на троих). Что надо делать по-честному, и для него, Морозова, это плевое дело, он стоит большего.

А до настоящей причины лучше не докапываться. Совесть у сантехников сложной конфигурации. Где-то так глубоко, что и не сыщешь, а то — почти на поверхности, как пленка на ране. Лучше ничего ему не говорить. Творящий добрые дела награду получает сразу и от себя. Зачитываю ему адреса.

— После обеда сходим, замерим точно. Сгоны готовы?

— Делаем, — буркает он и вываливается в дверь.

Смотрю в окно. Идет к слесарке, пинает камушки.

Это лишнее для него движение говорит о том, что он в духе.

Теория малых дел? Возможно. Один конкретный Морозов, в котором что-то происходит, дает мне ощущение нужности большее, чем растиражированные тысячами, простерилизованные прежние мои корреспонденции.

Первый год в сантехниках вспоминать тяжело. Вспоминать? Я уже вспоминаю? Значит, минуло то время. Выходит, так.

В ПЖРТ тянули с оформлением, будто я просилась на стажировку в Сорбонну. Университетский диплом только рассмешил начальника. Почему я не иду в космонавты, в солистки балета? Ровно столько же соответствия.

Тогда я вынула другой, техникумовский, по специальности «Холодная обработка металлов резанием». Начальник дрогнул. Тут уже надо было возражать. И он возразил мне, что техникум — это все-таки недостаточно мало. Ответственная процедура закончилась в слесарной мастерской, где на глазах немногочисленного, но в полном составе, коллектива участка я показала, что умею руками.

Меня, наконец, приняли. Взяли.

В бригаде, где я стала четвертой, долго держалось ощущение, схожее с тем, как если б в мужскую парильню преспокойно вошла дама и стала понужать себя веником с теми же приемами и ухватками, что характерны для мужской банной пластики.

Подвал был сантехникам дом родной. Здесь на скорую руку мастерили. Ели, пили, спали, прятались от жен. Принимали гостей, иногда — женщин.

Здесь, вдали от критических глаз интеллигентных жильцов, вели нравоучительные разговоры с бичами, набегавшими пожить с кое-какими удобствами. А кого еще, как сантехник считает, он может поучить? Только бича.

Все остальные учат сантехника.

Бичи при моем появлении пропали сразу. Сеть оповещения у них, видимо, широко разветвлена. Случилось это после того, как, разыскивая какой-то пустяк, я набрела в подвале на кучу тряпья. Так мне показалось. Решила вынести все это вон и запустила руки. Худой, плюгавый мужичишка, почти голый, забарахтался в моих объятиях. Когда он раскрыл, наконец, опухшие от водки глаза… Наверно, ничего страшнее меня он не видал по подвалам. Как истошно он заверещал!

С тех пор — ни его, ни кого подобного. Они научились перепрятываться. Подвалы есть в каждом доме, какой бы величины он ни был. Как бы ни были блестящи его сверкающие фасады, у каждого дома есть низ, нулевой цикл, от которого идет отсчет высоты. И там, в канализационных, водопроводных и газоподводящих корнях, без которых дом замер бы от жажды и холода, захлебнулся бы нечистотами, сидит ночью очумелое существо, взрослый беспризорник, крутит, может быть, вентиль и подносит к нему спичку. Эта картина — шипящая струйка газа и горящая спичка, — конечно, плод моего воображения. Но я люблю свой дом. Кто может дать мне полную гарантию, что мой вымысел нереален?