Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

Если б украденное им за рабочий день время могло превратиться в купюры, он с негодованием отбросил бы рубль-два, найдя их у себя в кармане и зная, за что они. Он был честен до предела. Только предел у него был совсем рядом.

В допредельности же, где время не обращается в крупные суммы, а просто перетекает в никуда — лежал ли Измайлов дома или стоял в курилке на службе, — он был объят покоем честной лени, которую принимал за удовлетворение от исполнения обязанностей.

Выйдя замуж, я стала матерью раньше, чем родила. Усыновленный мною муж физически был оформлен вполне по годам. 192 см роста и интеллигентное лицо. Но во всех видах полезной деятельности его развитие не превышало эмбрионального.

Даже службу его ассистентом на кафедре философии я не могла считать работой. Работой она казалась только на первый взгляд.

Переход Измайлова из класса в класс, в институте — с курса на курс, завершение учебы, поступление на кафедру — все это были этапы саморазвития лени, ибо и лень как состояние нуждается в движении.

Уверена, что больше всего он трудился в начальной школе, когда корпел над задачками о трубах: куда и сколько вытекает. Его озлобленная памятливость на свои детские труды тяжкие позволяет сделать вывод, отчего он, уже взрослый, так люто ненавидит сантехнику.

В институте Измайлов занимался только в последние моменты перед сессиями. Став ассистентом, он начал бить баклуши. Стал ждать, когда же величайшая субстанция — время — обернется парадоксом и годы сидения превратятся в стаж, в звания, степени и — как знать, — может, в почет и регалии. Главное — окопаться, не высовываться и знать ходы к другим окопам.

Не могу не думать об Измайлове. Ходит вверх ногами, и там, в его кружке, это норма. Он то же самое думает обо мне. Это противоречие до сих пор — диалектически — делает нас парой.

Обед. Заглядываю в слесарку. Говорят, ребята еще в пол-одиннадцатого ушли на профилактику.

Не позвали.

Иду домой мимо детского садика. Там мой четырехлетний сын. Наверное, уже отобедали. Снимают сейчас свои платьица-рубашечки, развешивают по стульчикам. С шумом, смехом, падая и роняя, ставят раскладушки.

Родила я, считается, поздно. После двадцати пяти.

— Ну, из-за кого страдали? — спросила акушерка. Весь мой сын уместился на ее красной ладони. Я забыла про боль, впилась зрением, слухом.

— Мальчик! — ее губы дважды шевельнулись. — Мальчик! — сказала она.

— Сы-ы-ын! — крикнуло, опрокинуло меня эхом. — Сын!

Его обтирали, смазывали, взвешивали. Сын плакал.

Расставался со мной.

И зашагало рядом с нами, сыном и мною, слово «никогда». Никогда он уже не будет мною. Никогда не будет первого вздоха, первого крика, первых слез его. Сегодняшнее никогда не повторится. Я его мать навсегда. А «навсегда» — это не будущее. Пройдет день, месяц, года — он будет другим. Я не тороплю его расти. Не мечтаю о том времени, когда он будет взрослым. У меня страшная и прекрасная цель — научить его жить без меня. Как исступленно, безнадежно одиноко я люблю его. За то, что — мой — он никогда не будет моим.

— Да что же вы плачете так, мамаша? — хныкала медсестра и поила меня из фаянсовой кружки незнакомой водой.

Не люблю бывать дома, когда он в садике. Около кроватки, рядышком, стоят сшитые мною тапочки. Он называет их «топки». Они из спила, грубой замши. Такой приятный топоток. Моя бегония раскрывает алые недра цветка. Невозможно угадать заранее, каким он станет. Многоступенчато опушенным лепестками или с туго закрученными, как у розы. Странно, что живо до сих пор понятие «собственность», когда даже сын, мой ребенок, принадлежит не мне.

Это дар, что давным-давно что-то случилось, запульсировало, шевельнулось, и в молодой моей матери зажила я. Тоже дарящая.

Неужели когда-нибудь, неопрятно-седая, больная и требовательная, я камнем брошу сыну упрек — всю радость, всю утрату, весь смысл моей теперешней жизни? Какую огромную плату я уже получила.

— Маргарита! — рык Маркуса с улицы. Век космических связей… Выхожу на балкон. Живу на втором этаже, но сколько уж Маркус набрал в легкие, столько и выдохнет. Сурдина здесь невозможна.

— Машина щас будет. На поселок надо. Что интересно, магазин затопило.

Почему я называю его Панургом? Маркус тоже воплощение анархии. При относительной внешней дисциплине. Когда голоден — зол на весь мир. На сантехников — в первую очередь. Голодный Маркус говорит Мухаметдинову, что тот — чурек и барахло работник, норовит накостылять по шее.

Сытый Маркус приходит к выводу, что никакой разницы нет между крымскими и казанскими татарами. Он — из Казани, а Фарид — крымский.

Ничего не боится, кроме опасного. Всех, кроме себя, считает трусами, потому что только он говорит правду. На профсоюзных собраниях в участке сидит молча, с таким видом, будто один знает, где зарыта собака. Он и зарыл будто.

Маркус талантлив и дик, как рецидивист. Половина приспособлений, которые он выдумал, могли быть запатентованы, если б давно уже не существовали. Но Маркус не знает, что он рецидивно открывает открытое.

При любой неувязке яростно сквернословит одним скверным словом, обозначающим у него все, мешающее порядку. И неподатливую ржавую пробку, и срамную женщину, и сорвавшийся ключ, и проворачивающийся вентиль.

Я простила ему это пятибуковье как личный его, органический порок. Как горб, например. Слово это не имеет у Маркуса ни падежей, ни чисел, ни, по сути, смысла. Застылое, увесистое, оно — будто еще одно приспособление для работы. Я не делала вид, что не слышу. Не возмущалась. Упаси бог, не занималась миссионерскими беседами. Маркус сам отчасти проповедник. Стоит послушать его сытые рассуждения.

Отсутствие с моей стороны прямого запрета на его скверное слово открыло Маркусу дорогу к экспериментам. Продолжать в том же духе он не мог, коль никто не запрещал. Так появилась новая присказка-заменитель «что интересно». Конечно, он не забыл прежнее слово. Но теперь у Маркуса есть выбор. В самые трудные дни выходит пополам. Это немного, но это сдвиг, внутренний, хотя кажется внешним.

Маркус признался однажды, что так даже ядренее выходит.

Измайлов угодил в точку. Теория малых дел. Малюсенькая польза.

Я думаю: если ты честен, ступай туда, где воруют. Если чист — иди в грязь. Быть того не может, чтобы после этого ничего не изменилось. Раньше это называлось «личный пример». Только с газетой почему-то ничего у меня не вышло.

А Маркус, оказывается, играет на гармони. Идем как-то с сыном из гостей. Несу свою скрипку в футляре. Смотрю — Маркус сидит на газоне, в подпитии, тянет меха, подбирает полонез Огинского. Напротив — собака современно-бездомной породы. Развесила уши. На дворе никого. Десять вечера.