Пётр Курков - Категория жизни: Рассказы и повести советских писателей о молодежи нашего времени

— Ей!

Букашка сворачивает в нашу сторону, укрупняется и вырастает до размеров красноносого мужика, лицо которого, разглядев положение, из простодушного становится крайне озабоченным и хитрым.

— Не суетись… Сказал же… На обратном пути, — недовольно басит Маркус. Серега давится смехом, укладывая грязный трос.

— Ага, — тревожится тракторист, косит глазом. — Как, значит, вертаетесь из магазина, так и… Он! У той осинки… У той осинки буду стоять…

— У той осинки, — подтверждает Маркус не глядя. Залезает в кузов, хлопает по кабине.

— Давай! Жми, трудный подросток!

Серега трогает. Ржет во все горло. Грузовичок рвется в поселок, вихляясь по раскисшей колее.

Красноносый тракторист смотрит нам вслед.

— У той осинки! — страшно ревет Маркус в сложенные ладони. И чтобы уж совсем не сомневался колхозник, отмеривает ему на своей руке длину хорошего леща.

Наверное, через месяц после моего поступления в бригаду случился первый срыв. Потом были другие, по мелочам, о которых и вспоминать незачем.

Я им мешала. Хотелось выругаться, плюнуть, почесаться, и тут же они спохватывались — вон она. Я видела их усилия держаться. Словно перед кинокамерой. Ждала взрыва, и все же он произошел внезапно.

Был конец дня. С утра до вечера работали на трассе. Устали. Приехали — в конторе ждут две срочные заявки. По одной успели все сделать, по другой — отложили на завтра. Перекрыли воду по стояку.

— Теперь месяц без воды будем. Мастера… Вашу душу… — сказал потный хозяин квартиры, захлопывая дверь.

— И так запаршивел, при воде, — проворчал Морозов.

Ребята умывались. Там, в подвале, они устроили что-то вроде бытовки. Была когда-то своя каптерка, да трест отобрал. Поставили краны, раковину. Притащили стол. Даже радио провели. Все, как у людей.

— Чо лезешь! — рявкнул Маркус и отпихнул Фарида, сунувшегося помыться рядом. Панург зол. Работали без обеда. То есть время на обед было, но ближайшая к трассе столовая оказалась на ремонте. Попили водицы из колонки. Целый день надсадного труда, и ни крошки во рту. Мелкое лицо Мухаметдинова стало к концу смены в кулачок. Постарело.

Я прибирала на стеллажах. Все заготовки, запчасти лежали в отсеках навалом. Смелела день ото дня. Ребятам не понравилось бы резкое наведение порядка. Подвал они считали своим. Как матросы — корабль.

Морозов помылся, снял сапоги и разматывал портянки. Маркус вытирался замурзанной тряпкой. На спине, под рукавами его старой красной рубахи — белые соляные овалы. Упреком мне. Раньше ребята мылись по пояс. Теперь — лицо и руки.

Вдруг зашипело, забулькало. Из-под ржавой ревизии канализационного стояка хлынула черная жижа. Прямо на спину Маркусу, на портянки Морозова, на мои, тогда новые, джинсы. Я взвизгнула. Отпрыгнула в сторону, сразу задохнувшись от резкой вони. Маркус содрал с себя рубаху. Шагнул ко мне, держа ее на отлете, словно собирался ударить.

— Чо распищалась! Не видала? Тащи ключ, щенок, — это уже Фариду. Мухаметдинов схватил ключ, подбежал к стояку, стал отвинчивать болты заглушки. Грудь его сразу намокла.

Я стояла и не знала, как, чем вытереть брюки. Маркус сунул в мои руки трос. Лицо его ходило.

— Давай! Давай, мадам! Записалась в начальники г… и пара? Давай, чисти засор! Ну, чо вызверилась?

Все они разом уставились на меня.

Я училась в пятом классе специализированной школы с английским уклоном, когда мне пришлось без всякой подготовки сыграть роль Деда Мороза на утреннике в подшефном детсадике. Учительница-исполнительница внезапно заболела. А я занималась в драмкружке. Меня обрядили. Приклеили усы, бороду и выпустили на призывные крики Снегурочки — старшей пионервожатой.

— Дедушка Мороз! Дедушка Мороз!

— Иду! Иду! — уныло забасила я в вату.

Дома меня ждал «Моби Дик», все остальное было неинтересно. Двух-трехлетние детишки, увидев меня, прижались друг к другу. Таинственное, сказочное, великодоброе — и вдруг оказавшееся карликом существо! С бородой в пол, в волочащейся, спадающей одежде. Может, я была первый в их жизни Дед Мороз… Помню жар, прилив фантазии, возбуждение. И легкость! Я могу все! Петь, кричать голосами зверей и птиц, плясать вприсядку…

Тут предстояла не роль. (Смогу ли я выдержать это?) Взяла трос. Отодвинула Мухаметдинова с заглушкой в руках. Отверстие канализации выше головы. Все в лицо. Табурет? Зачем? Завела трос. Стала проталкивать. По локтям потекло. Вони я уже не чувствовала. Трос не шел, упирался в затор.

Кто-то орет визгливым, бабьим, не моим голосом. Ничего не вижу. Лохмотьями падают брызги. Дрожат руки. Не пробивается.

Трос неожиданно провалился, дернув вверх мои руки. Жижа хлынула, заплеснула глаза. И все кончилось. Я разлепила веки.

Захваченный тросом, поверх всякой дряни лежит у моих ног в размокшей газетке труп подросшего котенка. Маленькая женщина забилась в истерике, размазывая слезы по моему лицу.

— Сволочи! — очнулся Мухаметдинов, застучал черными кулаками по стояку. Потом бросился на Маркуса.

Люблю цветы. Почти бесцветная кашка на редкостно длинном стебле, поворот ее многорогой головки поражает меня. Опускаю ее в воду, невидимую за тонкими гранями хрусталя. И, разъединенные до этого, красота вазы и несовершенство цветка вступают в новое — высшее — единство. Простота кашки придает благородство сосуду, который — ответно — наделяет ее тайным, скрытым от поверхностного взгляда великолепием.

Еще больше мне нравится смотреть на цветы, не трогая их. Как сейчас. Душица, чебрец, васильки.

Весь наш коллектив разлегся на пригорке. Магазинчик стоит на отшибе от поселка. Торговая точка заперта. Калач-замок висит, полупудовый. Звонили, торопили — и ни души. А потом вслед за всеми скажут: «Слесаря — бездельники, лодыри». Факт налицо — лежим. Ну и денек выдался.

Ходили, искали, расспрашивали. Нет нигде, и все! Пропала продавщица.

То ли свистнул — позвал ее в даль далекую внезапный дефицит на городской базе? То ли совсем рядом сидит она за запертой дверью в своем домике с геранью, потчует любезную ей буйную головушку, напевает сладкие женские байки?

Но дефицит и любовь, которая тоже дефицит, — разве только это может увести ее с пустынного рабочего места, не забитого съестными товарами, от разливанно рыдающей старушки трубы?

— Вы не правы, ребята, — говорю я. — Почему обязательно — за блатным барахлом? Или — к мужику! Может, ей все надоело?

Молчат. Знают, какое оно такое бывает. Ждем. Все равно придет. Жарко.

— Марго, куда уходят деньги? — глядя на какую-нибудь дырочку в носке, скорбно произносил Измайлов.